Канта Ибрагимов - Дом проблем

— Есть такое место, день пути.

Это время, когда Мастаев был очень молод и здоров, и мирное небо над головой. А теперь все иначе, и хорошо у обоих боевой опыт — минные ловушки кругом. И еще благо, осень, лес щедро кормит: орехи, переспевший дикий виноград, яблоки, груши, мушмула. А Кнышевский и в грибах знаток; впрочем, как и в методах работы спецслужб. Еще задолго до того, как они подошли к цели, а это глухой хутор в диком лесу, куда трактор не всегда доберется, и живут там отшельниками две семьи, четыре хижины, как сараи, всего с десяток человек, из которых только двое пару раз в городе бывали. Их жизнь — кукуруза, скотина, ульи, охота, рыбалка, лесной сбор. Гостей они уважают, но к себе не зовут: берегли свою обособленность и даже не знали, что такое цивилизация и что идет война. Однако она и до них дошла. Как беглецы поняли, их и здесь искали: по одноразовой посуде и другим следам десант лишь накануне здесь был. Все разрушено, на месте одной хибары большая воронка — с воздуха удар.

Забыв об осторожности, Ваха бросился к хутору. Только тело древней старухи — осколок в груди. А остальные — то ли их не было, то ли десант забрал, то ли в воронке погребены.

— Сука, тварь! — кричал Ваха. — Здесь вы рушите, грабите, убиваете, а в Москве и в Лондоне — замки строите.

— А я тут при чем?! — так же заорал Кнышевский.

— Как при чем? А на чем ты разжился, если не на этой бойне?

— Я бизнесмен.

— Какой бизнесмен? Ты бандит! И ваш бизнес — война!

— Заткнись! — крикнул Кнышевский.

Однако заткнуться пришлось ему, узнав силу свирепых кулаков Мастаева.

Правда, погибшую старушку они хоронили вместе, слова не проронили. И потом вроде врозь, да из хутора, даже разбитого хутора, уходить не хотели, все же это не дикий лес, и они хотят быть там, где до них люди были. И их всего двое, но и они не могут найти общего языка, друг на друга злятся, как в небе послышался шум: вот когда они друг к дружке — общий враг.

Лишь поздно ночью они осмелились разжечь огонь, и из найденных запасов Мастаев испек кукурузный чурек, пили чай из душицы и мяты, словом, расслабились, и тогда Кнышевский неожиданно сказал:

— Счастливый ты, Ваха, человек. У тебя сын есть, — на что Мастаев, чуть погодя, сказал:

— Митрофан Аполлонович, на мне грешок, как-то ваше досье на глаза попало, подсмотрел, и, как помнится, ведь у вас была дочь.

— В том-то и дело, что «была», — печально вздохнул Кнышевский, поправил головешки в костре. — Покурить бы, — вновь наступила долгая пауза, и, как-то поняв ситуацию, Ваха, хоть любопытство и съедало, да не стал теребить душу другу, да, видать, тому необходимо было выговориться, а скорее всего, поделиться, поведать:

— Дочери не было года, когда моя супруга сошлась с моим другом, — я в то время был в командировке, в Афгане. В общем, я вернулся, наломал дров. Сам более пострадал, меня судили, многого лишили. И, как ссылка, я попал в Грозный. А мой бывший друг, отчим Веры, — так звали дочь — сделал неплохую карьеру — военный атташе во многих странах. Там Верочка языкам и прочему прилично выучилась, а потом окончила Лондонскую школу изящных искусств по классу живописи. Она рисовала так, как видела мир, а видела она неважно — с детства очки. Так она и смотрела сквозь толстые линзы, несколько наивно и искаженно воспринимая этот мир как идеальный.

— Внешне Вера пошла в меня, а ее мать была броской женщиной. Кстати, она после и моего дружка кинула, но это другая история, не интересная мне. А вот Вера с детства меня избегала, хотя мне писать и звонить не воспрещалось. С годами я свыкся, что дочери у меня фактически нет, но, повзрослев, она сама потянулась ко мне. А я, тогда нищий агитатор-пропагандист Дома политпросвещения, получаю позорную, даже по тем временам зарплату, еле-еле на бутылку и папиросы хватало. Ну, ты сам это помнишь… А Вера как в детстве меня игнорировала, так потом совсем порвала с матерью. Я, конечно, не расспрашивал, но понимал позицию дочери, которая вернулась жить в Москву, а с нею муж-англичанин, такой же неудачный художник, как их недолгий брак.

Еще один у Веры был после муж, точнее сожитель, тоже художник-импрессионист, ненавидящий Ленина, Советский Союз и меня. От его мазни меня тошнило. Однако я никоим образом не вмешивался в их жизнь, боялся хоть чем-то дочку обидеть, оттолкнуть. Я к тому времени — середина девяностых — как ты знаешь, уже копейку стал иметь, и я им очень даже помогал. Более того, даже мазню этого горе-художника инкогнито покупал — не помогло. И этот брак дочери распался. И она сама, видимо, поняла, что художника и из нее не выйдет. И до этого Вера помогала мне, ну а теперь стала ведать всей моей бухгалтерией. А размах моих дел, сам знаешь, стал громадным. Вера умница, в то же время окончила очно-заочно Высшую школу экономики в том же Лондоне. Почти все активы были на ней, потому что на себя я не смел что-либо существенное оформить, сам знаешь, почему — госслужащий, чиновник и прочее. А Вера — опора, надежная, четкая, как швейцарские часы и швейцарские банки. Одно меня беспокоило: ни с кем не встречается, все дела и дела. Ее годы идут, а мне страсть как внуков захотелось. Но однажды прилетает из Цюриха: с цветами и глаза блестят. Ну, я понял, обрадовался, когда у нее появились свой стилист, визажист и прочие причиндалы преуспевающей женщины. И она мне говорит: «Папа, я выхожу замуж!» А я, болван, к примеру, даже твой каждый шаг при необходимости контролировал, а тут, с дочерью, посчитал, что надо хотя бы раз в жизни проявить либерализм — не хотел влезать в ее личную жизнь, посчитал — некрасиво.