Владимир Микушевич - Будущий год

Господи Иисусе Христе, Сыне единородный безначального Твоего Отца, Ты сказал самые прекрасные слова из всех слов, сказанных на земле: «Ей много простится, ибо она много любила, а кому меньше прощается, тот меньше любит». Прекрасные слова, но какие загадочные, Господи! Или они слишком откровенны для нашего ума, привыкшего к обинякам и недомолвкам? Кому меньше прощается, тот меньше любит? А кому совсем нечего прощать, тот совсем не любит? Ты, например, Ты безгрешен, и Тебе нечего прощать, неужели же Ты не любишь? Но ведь Бог есть Любовь, и что же Ты такое, если не Любовь? Так, может быть, сама Любовь непростительна? Или мир непростителен для Тебя? Зачем, Господи, Ты сотворил мир, где меня никто не любит? Зачем Ты сотворил мир, где я убиваю своих нерожденных детей, Твоих детей, Господи! А если бы у Твоей Пречистой Матери не было Иосифа, и она поступила бы с Тобой, как я? Что, если каждый неродившийся младенец — это Ты, Господи? Верю, Ты простил бы Ей, так прости же и мне. Ты взял на Себя все грехи мира, который Ты сотворил, иначе Ты не сотворил бы его. Ты пошел на крест, потому что признал: Ты виноват в том, что сделаю я, и Ты прав, потому что любишь больше всех. Чем больше прощаешь, тем больше прощается Тебе; чем меньше прощаешь, тем меньше прощается. А больше всего прощает Любовь, значит, и в прощении больше всего нуждается Любовь. Вот она, Твоя суть, Господи! Вот он, Твой крест, Господи! Но как же я, тварь, смею прощать моего Творца, моего Отца? А зачем же иначе Ты сотворил меня? Или я никого не любила? Просто мной пользовались? Нет, я любила, я в каждом любила Того, кем никто из них не был, разве только один, и тот погиб в катастрофе, которую хотел предотвратить. Это дьявол сделал, он кат, отсюда и катастрофа. Я люблю Того, кем никто из них не был, и люблю Ту, которой не родила. А тебе много ли прощается, моя Секундочка? Много ли ты любишь? Умеешь ли прощать? Но ты некрещеная! Подкидышей крестят, не крестят выкидышей. Вот что надо мне прощать, ибо я много возлюбила.

А мальчик служил и воображал, что я его жду. Отслужил и прямо с вокзала приехал не к матери, а ко мне. Не скрою, я была сначала даже тронута, но тут же разочаровалась. Слишком он изменился, и к худшему, по-моему. Вел себя, как этакий грубоватый ветеран, берущий продукты без очереди, только продуктом была я, и он пытался взять меня нахрапом, как свою законную добычу. Пришлось дать ему от ворот поворот. Не то чтобы я выставила его из квартиры, но осадила его довольно решительно, и самоуверенность с него как рукой сняло. Пытался извиняться, напрашивался на ночлег, но я отправила его к матери в прямом и в переносном смысле. Надеялась, что это пойдет ему на пользу. Не тут-то было. Он принялся звонить мне домой и на работу. Я бросала трубку, а он подстерегал меня у дверей. Я ехала после работы в библиотеку, он тащился за мной и провожал меня до квартиры, пока я не захлопывала дверь у него под носом. Я надеялась, что, в конце концов, ему надоест и он отстанет. Пробовала говорить с ним по-хорошему. Напоминала, что я старше его на десять лет (на двенадцать, нечего лукавить, милая). А он ходил за мной, как пришитый, и грозил, что убьет его. Догадываешься кого, Секундочка? Теперь я понимаю: у него, действительно, никого в мире не было, кроме меня. Мое же воспитание сказалось. И папочкино тоже. Но тогда я всерьез начала бояться скандала. Тем более что мне начала звонить его мать, грозила, требовала оставить в покое ребенка. Конечно, в растлении малолетних меня не обвинишь, поскольку речь шла о малом, отбывшем действительную военную службу, но письмо на работу меня тоже не устраивало… по многим причинам. Вроде бы он стал реже попадаться мне на глаза. Потом совсем исчез. Я даже забеспокоилась. Хотела позвонить, но думаю, опять задурит. Может быть, за ум взялся, забыл меня. Да и на мать боялась нарваться, они жили вместе, в желанной двухкомнатной квартире. Представляю себе, как он мешал ее личной жизни. Вдруг получаю повестку. Меня вызывают к следователю. Иду сама не своя. Чуяло мое сердце: он что-нибудь натворил. Так оно и было. С компанией наркоманов связался. В квартире был обыск. Нашли у него и травку, и колеса, и прочую дурь. Мать показала на меня, дескать, я его вовлекла. Следователь явно подозревал меня, допрашивал по всей строгости. Слава Богу, никаких доказательств у него не было, и на суд я попала как свидетельница, а не как обвиняемая. А то уж совсем было в тюрьму собралась. Думала, может, оно и к лучшему, мне там самое место. Вот изменят законодательство в кое-каких интимных пунктах, и мне тюрьмы не миновать. Но мой сокол категорически отказался давать показания против меня. Отцовская порода дала себя знать. Этим он даже новые подозрения на меня навлек. Адвокатесса прямо так и спросила, имела ли я интимные сношения с подсудимым. Что мне было делать? Я не отрицала, даже не напомнила, что это было три года назад. Суд приговорил его к принудительному лечению, а мне вынес частное определение. Пришло оно на работу, но у меня к тому времени уже был высокий покровитель. Он эту историю замял. До моего прошлого ему дела не было. Сам видел, что не девочка. А в других отношениях я его вполне устраивала; тогда, по крайней мере.