Владимир Микушевич - Будущий год

После папиной смерти мама тоже начала прихварывать. Она была намного моложе папы, но как-то вдруг сдала. Врачи предупредили меня, что можно опасаться худшего, и я превратилась в сиделку при маме. Нелегко это было, мама уже вслух винила меня во всех бедах, главным образом в том, что она лишилась любимого зятя, не за кем стало пол подтирать. Теперь я чувствую, Секундочка, я вся в нее; я была для нее такой же секундой, как ты для меня. Секунду всегда секут, на то она и Секунда. Чтобы утешить маму, я решила сдать кандидатский минимум и, представь себе, сдала. Вот тут-то меня и угораздило связаться с диссертацией. Работала я уже не на заводе, а в научно-исследовательском институте, и для меня открывались кое-какие перспективы. Ох, уж эти перспективы! Что такое, по-твоему, диссертация? Скажешь, научная работа? Ошибаешься! Диссертация — это ловушка, в которую попадаешь, когда начинаешь ее для себя сооружать. Мне слишком легко все давалось, и потому ничего не далось. Я могу запоминать и исполнять, а придумывать ничего не могу, иначе бы я саму себя придумала. У меня, видишь ли, хорошая память, так мне всегда говорили. Но мне-то видней: у меня память девичья. Память на секунду, на отдельную секунду. А личность — это, наверное, то, что заполняет промежутки между секундами. Вот этих промежутков для меня никогда не существовало ни в собственной жизни, ни в диссертации. Моя диссертация тоже распадалась на секунды, секунда проходила, диссертация устаревала, а скомпоновать эти чертовы секунды я не умела, помнила каждую, а себя не помнила. Если я — это промежуток между секундами, то я не я, и диссертация не моя. Не клеилась у меня диссертация, понимаешь? А секунды летят. Правда, ко мне они возвращаются; я не исключаю, что нет разных секунд, и моя Секунда одна и та же, но нормальная память соединяет вас, а моя разъединяет, даже тебя ухитряется расчленить. Но я отвлеклась. Маме стало получше, и я вздумала использовать свой отпуск. Шел октябрь, и я на три недели отправилась в Сухуми. Снимала комнатушку в частном секторе. Выпадали хорошие дни, я даже купалась. Знакомств избегала; обжегшись на молоке, дуют на воду. Больше всего мне нравилась кипарисовая аллея в Эшера. Смолисто-хвойный запах, да еще и мандаринами пахнет. Каждый вечер я выходила на берег моря и смотрела, как солнце садится. Такой у меня выработался ритуал: проводы солнца. Каждый вечер я с ним прощалась навсегда, а поутру его возвращение было для меня неожиданностью, подарком судьбы. В пасмурные дни я все равно ходила к морю, и перед тем, как сесть, солнце выглядывало, чтобы снова проститься со мной навсегда. Так я играла с красным солнышком и была, поверишь ли, почти счастлива. Но в игру вмешался еще один партнер. Высокий, очень худой, костюм на нем сидит мешковато. Приходит и тоже прощается с солнцем. Так, по крайней мере, мне думалось, Каждый вечер он подходил ко мне ближе примерно на шаг; я даже вычислила график его приближения, рассчитала, что он подойдет ко мне вплотную послезавтра. И не ошиблась. Когда солнце село, он почти коснулся меня плечом. Я глянула на него вопросительно, если не осуждающе, а он сказал: «Извините, но мы вместе с вами провожали солнце, неужели это не дает мне права проводить вас». Не скрою, мне понравилась эта фраза. В наше время такое услышишь не часто. Современный мужчина или не знает, как подойти к тебе, или начинает ухаживать с места в карьер. А у него была галантность, и было чувство меры: редкое сочетание. Я говорю ему: «Какой смысл провожать солнце? Оно и так никуда не денется». А он: «В этом больше смысла, чем вы думаете. Вернее, делаете вид, что думаете. Если бы вы действительно так думали, вы бы не ходили сюда каждый вечер». «Я хожу сюда каждый вечер, потому что… хочу подышать морским воздухом…» Он: «И в этом вы пунктуальны, как само солнце…» Я: «Солнце уходит, когда я прихожу…» Он: «А я прихожу, когда вы приходите, и солнце приходит к нам снова». Я: «И какая же связь?» Он: «Простая пунктуальность. Основа миропорядка». Я: «Это или слишком просто или слишком сложно». Он: «Крайности сходятся, что и требовалось доказать». Я: «Вы математик?» Он: «Нет, всего-навсего инженер. Но ведь и вращение земли вокруг солнца — инженерный проект, лично для меня образцовый. Даже наша встреча в нем предусмотрена». Я: «Ваша предусмотрительность заходит чересчур далеко». Он: «Я признаю только одну разновидность непредусмотренного: непредусмотренное счастье, но оно возможно лишь тогда, когда предусмотрено все остальное». Мы говорили и шли. Оказалось, что он уже провожает меня… до калитки. И так каждый вечер. Дальше он не заходил. Эти проводы солнца даже начали настораживать меня. К чему эти регулярные встречи? Неужели он ждет, что я проявлю инициативу? Целые дни напролет я думала о том, что было вчера вечером и что будет сегодня. Я перебирала его слова, взвешивала их, любовалась ими. Поэтому я до сих пор помню каждое его слово. Да, да, не удивляйся, Секундочка; моя хваленая память не подводит меня… К сожалению… Или к счастью… Хорошо счастье, нечего сказать. Да, такое вот счастье, и на том спасибо. Помню, как он сказал: «Слава Богу, в Солнечной системе не бывает аварий, но кто поручится, может быть, и там они не исключены». «Если бы кто и мог за это поручиться, то разве только Бог…» (Моя реплика, разумеется.) Он: «А вы уверены, что у Бога не бывает неудач? Не просчитался ли Бог, вверив нашей ограниченной предусмотрительности слишком многое?» Я: «Что же такое нам вверил Бог?» Он: «По-моему, Бог доверил нам предотвращение аварий». Я: «Не злоупотребляете ли вы словом: авария? Авария в Солнечной системе — это уже не авария, это катастрофа». Он: «Для меня любая авария катастрофа». Нельзя сказать, что он со мной разоткровенничался, он был поразительно, беззащитно откровенен с первых же слов. Я думала, он говорит мне комплименты, а он просто был рад возможности высказать вслух свои мысли. Я была для него возможностью, понимаете? Я возможность, выше этого я никогда не поднималась, И невозможное возможно, — странная, загадочная строка. Наверно, только невозможное-то и возможно. Но как это ужасно: навсегда остаться голой возможностью! Смотрите: Вот она я, Возможность. И слово-то «возможность» женского рода, не то что бесполое «осуществление». Да, но он-то искал как раз невозможности, голубушка. Невозможность аварии — вот к чему он стремился. Легко сказать! Чуть ли не на практике еще он видел аварию самолета. Ни за что не хотел описать мне то, что он видел. «Не надо этого никому знать, кроме тех, кого это касается, — говорил он, и особенно тебе не надо это знать». Мы были уже на «ты», понимаешь? Как-то само собой так вышло. У меня с ним всё выходило само собой, кроме… кроме тебя, Секундочка. Так вот, он увидел аварию самолета и хотел поменять профессию, но раздумал. Счел это трусостью. Напротив, он поставил себе цель в жизни: сделать аварию самолета невозможной. Пусть в самолете срабатывает специальное устройство, чтобы самолет не взлетал, когда есть вероятность аварии. И он начал разрабатывать такое устройство, но его на смех подняли, едва он заикнулся об этом. «Да у нас тогда ни один самолет не взлетит, — урезонивали его, — Аэрофлот ликвидировать придется за ненадобностью». А он стоял на своем. Ему говорят: «У нас нет никаких гарантий, что шар земной не потерпит аварию в своем полете, а ты хочешь дать такую гарантию самолету». «Если мы создадим такую гарантию для самолета, мы создадим ее и для земного шара. Гарантии — дело наживное», — парировал он. Его засыпали аргументами. Не трудно доказать: авария самолета не от одного самолета зависит. Тут качество стали играет роль, и оптика, и горючее. Да, да, горючее, милая моя истеричка, институт синтетического топлива! Но и этого мало. Есть еще пресловутый человеческий фактор, то есть, говоря приблизительно, «летчик». Что он ел на обед, например, как он вообще питается. Так что и от продовольственной программы зависит безаварийный полет. Тут и урожайность, и механизация сельского хозяйства, и химизация. А куда экологию девать? И от нее никуда не денешься. Вот и пришел он к выводу: «Авария самолета возможна, потому что в России невозможности нет». Старая острота, у Лескова она где-то встречается, но какая актуальная, согласись. Это как раз то, что теперь называют «застоем». Что же прикажешь делать: Россию исправлять? Пустяки мелешь, душечка, это называют активной жизненной позицией, гражданственностью, а на самом деле это маниловщина или, точнее, утопическое прожектерство. От него тоже аварии бывают, от прожектерства-то, от него-то преимущественно и бывают. Дошло, голубушка? Россию исправлять нечего; не Россия, а мы неисправны, каждый из нас подготавливает аварию. Когда терпит аварию твоя отдельная маленькая жизнь, ты подготавливаешь множество других аварий, из которых слагается авария всемирная. «Что ж, ты всё исправлять берешься?» — спрашиваю. «Нет, — говорит, — в том-то и штука: за всё браться значит ничего не делать. Беда, коль пироги начнет печи сапожник. Моя задача предотвращать аварию на моем месте, а свое место должен досконально знать каждый, не исключая Самого Господа Бога. У него тоже Свое место. Каждый за себя, один Бог за всех, — в принципе, это правильно, толкование только укрепилось неверное». «Ну а ты бы изобрел что-нибудь», — говорю. Я тогда еще не знала, сколько за ним патентов числится, он об этом говорить не любил. Усмехнулся в ответ: «Время изобретателей-одиночек прошло, — говорит, — изобретатель-одиночка — такая же бессмыслица, как мать-одиночка. Каждый на своем месте изобретателем должен быть, иначе на свет родиться не стоило», Потом только рассказал мне: не подписал он один проект, счел его аварийным, не подписал другой проект и пе: рестал продвигаться. Неперспективный работник… Тогда ведь в моде было дерзание. Отсюда и аварии. И сам он аварии не избежал, от него жена ушла. Кому неперспективный нужен. Жена ушла, а сын с ним остался. Сын кончил десятилетку в этом году, на заводе работает, в армию готовится. «Как же ты его одного оставляешь», — говорю. «А он этот месяц с матерью общается. Не хочу мешать ему Да и вообще он у меня самостоятельный. Ты с ним подружишься, вот увидишь». Ах да, я не сказала тебе: к тому времени мы с ним решили пожениться… Он пришел на проводы солнца с букетом роз и сделал мне предложение по всей форме. Я говорю: мне надо подумать. Больше из кокетства, для модели, так сказать. Но думала я недолго, на другой день сказала «да». Проводили мы солнце и меня проводил он… до калитки, не дальше. Очень мне хотелось впустить его, но раньше времени начались мои змеиные дни, обыкновенное женское, особенно мучительное тогда. Я даже к врачу собиралась, но отложила до Москвы: у меня уже был билет на самолет. А ему даже нравилась моя неприступность. Один-единственный такой мне встретился: такой современный и такой старомодный. Я впервые в жизни себя с ним чувствовала невестой и поневоле вела себя как невеста. Богиня да и только. Но ведь богиня-то ценой грехопадения. Что и говорить, змий знал, что делал.