Владимир Микушевич - Будущий год

Мы невольно задумываемся над смыслом этих слов. Наш герой как будто хочет сказать: «Omnia rnea mecum porto» (все мое ношу с собой). Это значило бы, что в архиве ОМ 84 главенствует мотив нищеты, бездомности и бесприютности. Велемир Хлебников, живший за несколько десятков лет до нашего героя, носил свой архив, как известно, в наволочке, что, кстати, тоже не свидетельствовало о духовной нищете. Но архив ОМ 84 в наволочке, безусловно, не умещается, так что подобная интерпретация отпадает. Попробуем по-другому подойти к проблеме. Наш герой жил не только в конце века, но и в конце второго тысячелетия от Рождества Христова. Не повторяется ли в конце каждого тысячелетия некая загадочная и знаменательная ситуация, ситуация зона? Мы располагаем памятником последнего тысячелетия до христианской эры. Это четвертая эклога Вергилия, где мы читаем: «Круг последний настал…» Завершая первое тысячелетие, Григор Нарекаци вряд ли с умыслом, но почти буквально повторил: «Когда завершился крут и бег времен…» Этим словам приписывали исключительно эсхатологический смысл, а их смысл, как ни парадоксально, еще сложнее и шире. Книга Григора Нарекаци занимает особое место в архиве ОМ 84. Она-то и натолкнула меня на мою гипотезу, чтобы не сказать больше. Нашего героя пытали злобой дня, а он вместе с Вергилием и Григором Нарекаци открыл пророческий смысл слова «современность»: одновременность времен, синхронность настоящего, прошлого и будущего, когда род человеческий — это ты сам, являющийся каждым из тех, кто жил, кто живет и будет жить. Теперь в конце третьего тысячелетия настала та же ситуация эона. Мы не выдержали испытания лицом, числом и временем. Мы самоотождествились и потеряли свой почерк. Но теперь, когда передо мной вновь сидит искуситель и спрашивает: «Кто же вы такой?», я уверен, что в ответ я пишу тем же вечным почерком: «Omnia Меа…»

Дорогая моя Катенька!

Пишу тебе из больницы, но ты, ради Бога, не прерывай практики, не приезжай раньше времени. Уверяю тебя, пока ничего чрезвычайного не происходит. В трудную и даже в трагическую ситуацию ты попадешь, когда вернешься. Эту ситуацию я и предваряю моим письмом.

Начать мне придется издалека. Последние годы мы с тобой прожили в современной отдельной квартире, но ты не можешь не помнить дома, откуда мы переехали. Мы с тобой выселялись последними, и дом уже почти опустел, а я помню, как во время войны и после войны дом был переполнен жильцами. Поэтому его и называли «скворешник на Солнечной». Собственно, скворешник появился несколько позже. Его соорудил мой друг Виктор, мечтавший завести голубей, но голубями он обзавелся не сразу, а скворцы до сих пор щебечут на всю улицу Солнечную, хотя наш дом давно уже снесли. По крайней мере, мне слышится их щебетанье. Но, извини, я отвлекся. Как ты, вероятно, знаешь, мы росли вместе, Виктор, Ольга — твоя мама, и я. Три наши комнаты соседствовали, а кроме нас, на том же втором этаже размещалось еще десять семей. Семьями можно было назвать их с одной оговоркой. Во всех семьях отсутствовали отцы, погибшие на войне. Мы не были исключением. К тому же у нас и матери рано умерли. Первой осиротела Ольга. Правда, закончив семилетку, она работала тогда уже на хлебозаводе. Потом осиротел Виктор. Он тоже поступил уже тогда на машиностроительный завод и собирался в армию. Меня же признали негодным к военной службе, так как у меня от рождения не свертывалась кровь.

Виктор и Ольга взяли надо мной, так сказать, шефство с раннего детства. Они всегда знали, что малейшая царапина может оказаться смертельной для меня. Я привык себя чувствовать младшим по сравнению с ними, хотя вообще-то мы были ровесники. Виктор, или как называли его наши мальчишки, «Витек», всегда провожал меня в школу и из школы. Он раз навсегда отучил окрестных драчунов обижать меня. Сам он, по-моему, никогда не был драчуном, хотя умел дать сдачи, и некоторые учителя считали его хулиганом. Но они ошибались; теперь я могу утверждать это не только как его друг, но и как учитель. Просто чувствовалась в нем сила, перед которой учителя пасовали даже тогда, когда он не знал урока, а это случалось часто. Виктор как будто не считал нужным учиться. В учении он для себя не видел перспективы, полагая, что образование все равно не для него. При этом времени даром он не тратил, с шестого класса бросил играть в футбол, чинил велосипеды, примусы, стенные часы. В нашем доме жильцы привыкли, что лестницы всегда ремонтирует Виктор. Построив знаменитый скворешник, он обзавелся и голубятней. Ужасало в нем по-настоящему только одно: молчаливая вспыльчивость, прорывавшаяся не так уж редко. Помню, как он одним ударом сбил с ног здоровенного парня, обозвавшего, как у нас говорили, Ольгу, когда та отшила его, то есть не пошла с ним танцевать. Парень, по слухам не расстававшийся с финкой и кастетом, еле-еле поднялся с земли и, не оглядываясь, поплелся прочь. Виктор вступался не только за Ольгу, но и за других девочек, что, кстати, Ольгу всегда задевало. Однако Виктор не мог видеть, как обижают слабых и беззащитных. Милиция давно посматривала на него косо, а я гордился Витьком.