Владимир Микушевич - Будущий год

Не скрою, мы были поставлены в тупик. Признаемся: наша культура на протяжении веков забыла, что такое почерк. Диалектограф услужливо фиксирует наши едва сформулированные мысли, а креациограф запечатлевает и наши видения. Для нас исчезла разница между замыслом и осуществлением, основополагающая для духовной жизни прошлых эпох. С помощью креациографической аппаратуры мы моделируем творчество. Наш художник может создать картину, ничего не рисуя руками. Он ее видит внутренним взором, и креациограф являет ее нам. Нашему композитору нет нужды записывать партитуру. Креациограф записывает ее вместе с музыкой, конструируемой внутренним слухом композитора. Писать же нам вообще не приходится никогда в нашей повседневной и в творческой деятельности. Даже для маленьких детей чистописание и рисование — скорее игры, чем занятия. Собственно, почерк практически не вырабатывается у нас. Лишь в последнее время мы задаемся вопросом, не утрачено ли нами вместе с почерком нечто насущное, не подвергается ли наша культура удручающей нивелировке, не принимаем ли мы неограниченную креациографическую возможность за само творчество.

Возражая Арсению Швану, должен прямо сказать: архив ОМ 84 нельзя причислить к памятникам каллиграфии. Почерк нашего героя в детстве считался просто плохим, и он упорно пытался исправить свой почерк, копируя прописи. С этих копий и начинается архив. Но даже тогда почерк нашего героя отличался неповторимым креациографическим своеобразием, и копируемые прописи превращались в «зеркало детской души», как говорили в те времена. Каждая строка развертывалась лирической сюитой, а страница выглядела как автопортрет. Почерк нашего героя менялся всю жизнь, усугубляя свою знаменательность. Особую откровенность этот почерк приобрел после небольшой личной драмы или трагикомедии, пережитой предположительно летом 1956 года. Наш герой подвизался тогда в качестве домашнего учителя при профессорской семье, снимавшей дачу под Москвой. Он давал уроки немецкого языка профессорскому сыну и не сумел уклониться от лирической дружбы с очаровательной матерью ребенка. Уроки начали чередоваться с прогулками в лес, где новую Диотиму и нашего героя однажды застигла бурная летняя гроза. Они возвратились на дачу, насквозь промокшие, что навлекло на них подозрения профессора, по всей вероятности необоснованные. Профессор по-своему отомстил нашему герою. Вместо денег за уроки он отдал ему пишущую машинку, давно пришедшую в негодность. В архиве ОМ 84 имеются листы, перепечатанные на этой пишущей машинке. Шрифт почти не поддается расшифровке, но перепечатывался, по-видимому, перевод гёльдерлиновской элегии «Плач Менона о Диотиме». Тут же оригинал и перевод элегии, переписанные от руки, так что каждая буква, действительно, плачет. Судя по этим письменам, дальнейшая судьба Диотимы также не была счастливой. С тех пор наш герой страдал непреодолимым отвращением к пишущим машинкам. Он так и не выучился печатать на них, что весьма затрудняло его дальнейшую литературную работу: издательства требовали текстов, перепечатанных на пишущих машинках. Наш герой без конца переписывал свои тексты для машинисток, не подозревая, что до нас дойдет его графологическая исповедь.

Одновременно с гёльдерлиновской ситуацией в жизни нашего героя возникла фаустовская, в отличие от первой, длившаяся долгие годы. Его стал преследовать искуситель. Встречи с ним регулярно продолжались до самой смерти нашего героя. Нам трудно определить реальную функцию искусителя. У нашего героя его демоническая природа не вызывала сомнений. Не решаюсь категорически утверждать, пытался ли искуситель исцелить нашего героя или покарать его, но, бесспорно, он жестоко мучил его. Особенно изнурительным было испытание лицом, числом и временем. Искуситель требовал, чтобы наш герой определился, назвав себя, а тот не мог этого сделать, не назвав себя Калидасой, Кретьеном, автором «Слова о полку Игореве», Новалисом, Гёльдерлином, Артюром Рембо. «Так имя вам легион?» — ядовито спрашивал искуситель. «Это вам имя легион», — отвечал наш герой, «Но кто же вы такой?» — спрашивал искуситель. Ответ был неизменен: «Omnia Меа…»

Подлинная трагедия началась, когда к помощи искусителя прибегла жена героя. Ее светлый след в архиве трогает, С ее появлением почерк расцветает, обретая певчие корни. И вдруг эти корни начинают жалобно кричать, как мандрагора, выдергиваемая из земли. Жена героя пришла к искусителю и сказала: «Я устала». То есть устала жить одновременно с Кретьеном, Вольфрамом и с Владимиром Красным Солнышком… Искуситель научил ее, как поступить. Эльза вновь задала своему Лоэнгрину запретный вопрос: «Кто ты родом и как твое настоящее имя?» Далее следует цепь загадок. Почерк отключает креациографическую аппаратуру ослепительной отчетливостью своей многозначности. Одновременно прочитывается естественная смерть, самоубийство и уход. Но загадка загадок даже не в этом. Получается, что герой писал своим почерком до того, как родился, и продолжает писать после смерти. В результате не удается идентифицировать героя ни с одним из известных нам имен. Его юридическая подпись всюду отсутствует. Каждая страница увенчана лишь надписью «Omnia Меа».