Ричард Бротиган: Грезы о Вавилоне. Частно–сыскной роман 1942 года

Если она меня спросит, что такое кактусовый туман, я расскажу, что это худшая разновидность тумана, потому что на нем острые колючки. И передвигаться в таком тумане — задача крайне опасная. Лучше всего оставаться на месте и просто ждать, пока туман не уйдет.

И миллион долларов ждет, когда рассеется туман.

До Зала правосудия поход был недолог. Я привык гулять по Сан-Франциско пешком и мог перемещаться с приличной скоростью.

1941 год я начал с автомобилем, а теперь, год спустя, — извольте, полностью опираюсь на собственные ноги. У жизни свои верха и низы. Сейчас моя жизнь может пойти только наверх. Единственное, что ниже меня сейчас, — покойник.

В Сан-Франциско стоял холодный ветреный день, но мне нравилось спускаться с Ноб-Хилла к Залу правосудия.

Подходя к Чайнатауну, я начал думать о Вавилоне, однако вовремя успел сменить в уме афишу. На улице играли какие-то китайские детишки. Я попробовал распознать, в какую игру. Сосредоточившись на детках, мне удалось избежать Вавилона — он уже мчался на меня товарняком.

Всякий раз, когда мне нужно было что-то сделать, а на меня напрыгивал Вавилон, я старался отвлечься так, чтобы его ко мне что-нибудь не подпускало. Это всегда очень сложно, потому что грезить о Вавилоне мне очень нравится и у меня там живет очень красивая подружка. Признаться в этом трудно, однако мне она нравится больше настоящих девушек. Мне всегда хотелось повстречать такую девушку, которая интересовала бы меня так же, как моя подружка из Вавилона.

Ну, не знаю.

Может, когда-нибудь.

Или никогда.

После игры китайских ребятишек, чтобы не подпускать к себе Вавилон, я подумал о своем друге-детективе. Он сержант, и фамилия у него — Каток. Очень крутой полицейский. Наверное, побил мировой рекорд по крутизне. Он довел до совершенства такую свою пощечину, от которой остается точный отпечаток пятерни — как временное клеймо. И пощечина эта — лишь дружеское приветствие сержанта Катка по сравнению с тем, как все происходит, если тебе и потом очень, очень хочется не сотрудничать с полицией.

С Катком я познакомился, когда мы оба еще в тридцать шестом пытались устроиться на службу. Я хотел стать полицейским. В те времена мы с ним были добрыми приятелями. И до сих пор могли бы вместе служить — быть партнерами, раскрывать убийства, — если б только я сдал последний экзамен. Хотя баллов я набрал много. Всего пяти не хватило до того, чтобы стать полицейским.

А меня одолели грезы о Вавилоне. Нет, из меня бы хороший полицейский вышел. Если бы я только перестал грезить о Вавилоне. Вавилон для меня — такое наслаждение и в то же время такое проклятие.

Я не ответил на последние двадцать вопросов экзамена. Потому и не сдал. Я просто сидел и грезил о Вавилоне, а другие на вопросы ответили и стали полицейскими.

Как смотрится Зал правосудия снаружи, меня никогда всерьез не волновало. Громадный мрачный мавзолей, а внутри вечно смердит гнилым мрамором.

В общем, не знаю.

Может, все дело во мне.

Наверное.

Хотя вот что интересно: в Зале правосудия я бывал по меньшей мере раз двести и внутри никогда не думал о Вавилоне. Значит, Зал правосудия мне какую-то пользу приносит.

Я поднялся в лифте на четвертый этаж и нашел своего друга-детектива — он сидел за столом в «убойном» отделе. Напоминает мой друг ровно то самое, чем является: очень крутой полицейский, которому нравится распутывать убийства. Больше хорошего сочного убийства нравится ему лишь бифштекс из филея с жареным луком. Другу моему чуть за тридцать, а телосложением он походит на грузовик «додж».

Первое, что я у него заметил, — наплечная кобура, а в ней уютно покоился очень приятный для глаза полицейский револьвер 38–го калибра. Меня в этом револьвере особенно привлекали патроны. Хотелось бы все шесть, но соглашусь и на три.

Сержант Каток очень внимательно изучал ножик для вскрытия писем.

Затем поднял голову.

— Какое приятное зрелище, — сказал он.

— Зачем тебе ножик для вскрытия писем? — спросил я, чтобы не выбиваться из жанра. — Сам знаешь, чтение не относится к числу твоих талантов.

— Все торгуешь грязными открытками? — осклабился он. — Тихуанскими валентинками? Для собаколюбов, да?

— Нет, — ответил я. — Слишком много фараонов просят образцы. Вымели все подчистую.

Было время, когда в сороковом на «Острове сокровищ» проходила Всемирная ярмарка. Частно-детективный бизнес шел очень медленно, и я пополнял свой доход, продавая туристам кое-какие «художественные» фотографии.