Ричард Бротиган - Грезы о Вавилоне. Частно–сыскной роман 1942 года

Когда я прибыл на стадион пробоваться в команду, тренер первым делом сказал мне:

— Ты не похож на первого филдера.

— Внешность обманчива. Посмотрите, как я играю. Я лучше всех.

Тренер покачал головой.

— По-моему, я ни разу не видел таких бейсболистов. Ты уверен, что играл на первой базе?

— Дайте мне в руку биту, и я вам покажу, кто я.

— Ладно, — сказал тренер. — Но лучше, если ты не будешь зря тратить мое время. Мы на втором месте, и до первого нам — всего одна игра.

Я не понял, как это соотносится со мной, но сделал вид, что оценил важность такого достижения.

— Когда я возьму на себя первую базу, вы на пять игр обеспечите себе первое место, — подначил я этого сукина сына.

Вокруг нас стояли около полудюжины недоумочного вида бейсболистов — перебрасывались мячом и трепались.

Тренер махнул одному.

— Эй, Сэм! — заорал он. — Иди-ка сюда, покидай мячиков в этого парня. Он думает, что он — Лу Гериг.

— А вы откуда знаете? — спросил я.

— Если ты тратишь мое время, я лично вышвырну твою задницу с этого поля, — ответил тренер.

Я уже понял, что мы с ним никогда не станем друзьями, но я этому мерзавцу покажу. Очень скоро он подавится собственными словами.

Я взял биту и направился к «дому». Чувствовал я себя очень уверенно.

Питчер Сэм занял место в кругу. Как питчер он не производил никакого впечатления. Лет двадцати пяти и щупленького телосложения, неловко болтавшегося на шестифутовом каркасе. Не думаю, что он весил больше ста тридцати фунтов даже насквозь мокрым и с кегельным шаром в охапке.

— А получше у вас никого нет? — крикнул я тренеру.

— Сэм! — заорал тренер. — Засвети пареньку, чтоб задымилось!

Сэм улыбнулся.

В кино сниматься ему не грозит. Пара передних зубов у него торчала так, что он напоминал двоюродного брата моржа.

На пробу я несколько раз замахнулся. Затем Сэм очень медленно свернулся в пружину. На это ему потребовалось неимоверно долгое время. Как будто змея разматывалась. Улыбка не сходила с его лица.

Это последнее, что я помнил перед тем, как оказаться в Вавилоне.

В Вавилоне было поистине прекрасно. Я отправился гулять вдоль реки Евфрат. Со мною была девушка. Очень красивая, в такой мантии, сквозь которую видно тело. И в изумрудном ожерелье.

Мы беседовали о президенте Рузвельте. Она тоже оказалась демократом. Крупные и тугие груди, к тому же — демократ: идеальная женщина для меня.

— Хорошо бы президент Рузвельт был моим отцом, — сказала она хрипловатым, как мед, голосом. — Если бы президент Рузвельт был моим папой, я бы каждое утро готовила ему завтрак. Я делаю очень хорошие вафли.

Будто песня заиграла по радио у меня в голове.

— Как же ты делаешь свои вафли? — спросил я.

— Беру два яйца, — сказала она и вдруг посмотрела на свои часики. Вавилонские песочные часики. В них было двенадцать песочных часов, и время они показывали песком.

— Уже почти двенадцать, — сказала она. — Пора на поле. Игра начинается в час.

— Спасибо, — сказал я. — Я совсем забыл о времени. Когда ты заговорила о президенте Рузвельте и вафлях, мой разум не мог ни о чем больше думать. Два яйца. Вафли, должно быть, замечательные. Когда-нибудь обязательно сделай мне такие.

— Сегодня вечером, герой, — ответила она. — Сегодня вечером.

Хорошо бы «сегодня вечером» настало тут прямо сейчас.

Мне хотелось вафель и чтобы она еще поговорила о президенте Рузвельте.

Когда мы пришли на стадион, меня там уже поджидали пятьдесят тысяч человек. Все они встали и радостно закричали, когда я вступил на поле.

Навуходоносор разместил на стадионе три дополнительных подразделения кавалерии, чтобы держать болельщиков под контролем. Днем раньше там чуть не вспыхнул бунт и кого-то ранило, поэтому старик «Нав» решил в сегодняшней игре судьбу не испытывать.

Кавалерия смотрелась очень ловко в своих доспехах.

По-моему, они радовались, что оказались на стадионе и смотрят, как я выбиваю хоум-раны. По-любому лучше, чем идти на войну.

Я двинулся в раздевалку, и девушка двинулась со мной. Ее звали Нана-дират. Я вошел, и все игроки замолчали и посмотрели, как я направляюсь в свою личную гардеробную. Повисла мертвая тишина. Никто не знал, что сказать. Я их не виню. В конце концов, что вообще можно сказать человеку, выбившему двадцать три хоум-рана из двадцати трех последних раз, когда брал в руки биту?