Джойс Оутс: Куда ты идешь, где ты была?

Конни чувствовала, как под ладонью колотится сердце. Казалось, она зажала его в руке. Впервые в жизни подумалось: а ведь у нее ничего нет своего, совсем ничего, только вот этот живой колотящийся комок внутри, в теле, которое, оказывается, тоже ей не принадлежит.

— Ты ж не хочешь втравить их в беду? — продолжал Арнолд. — Ну вставай, лапочка. Вставай сама.

Конни поднялась.

— Повернись ко мне. Вот так. Поди сюда... Элли, заткни свою музыку, сказано тебе? Тупарь. Несчастный малахольный тупарь. — Арнолд Друг говорил это без злости, точно какое-то заклинание произносил. Добродушное заклинание. — Теперь выйди через кухню ко мне, лапочка, да улыбнись давай, попробуй-ка улыбнись, ты у нас умница, молоток девочка, а они сейчас жуют сосиски с кукурузой, сосиски на костре жарены, все полопались, и там никто ни фига про тебя не понимает, сроду они тебя не понимали, лапочка, они тебя не стоят, ведь от них ни от кого тебе такого удовольствия век не видать.

Конни ощутила под босыми подошвами пол — прохладный линолеум. Откинула волосы, упавшие на глаза. Арнолд Друг осторожно отпустил столбик крыльца, за который прежде держался, и раскрыл ей навстречу объятия — вывернул локти внутрь, безвольно свесил кисти: мол, объятие очень скромное, наполовину шутка, и нечего ей смущаться.

Конни уперлась ладонью в москитную сетку. Толкнула, и дверь медленно отворилась, а Конни словно на все глядела со стороны, словно она стояла в безопасности где-то поодаль, на другом пороге, и смотрела, как это тело, эта голова с длинными распущенными волосами окунаются в солнечный свет, где ждет Арнолд Друг.

— Моя девчоночка голубоглазая, — не то вздохнул, не то пропел он совсем некстати, ведь у Конни глаза карие, и все же слова эти слились с бескрайними, залитыми солнцем просторами, что раскинулись позади него, и вправо, и влево... Такого простора она никогда еще не видела и не узнала его, но сейчас она в него канет.