Джин Стаффорд: В зоопарке

Бабка и Цезарь стояли рядом за стеклянной дверью и, казалось, давно поджидали нас. С минуту бабка и мистер Мерфи, не говоря ни слова, смотрели друг на друга, разделенные заросшей сорняками кирпичной дорожкой от ворот к крыльцу. На меня и Дейзи бабка даже не взглянула. Обеими руками она поправила очки и, посмотрев вниз на Цезаря, обычным голосом спросила:

— Хочешь погулять?

Цезарь ударил в прозрачную дверь всем телом, и дверь распахнулась, словно пасть. Я кинулась ему наперехват, а Дейзи бросила в голову библиотечную книгу, но в мгновенье ока он был уже на мистере Мерфи, сорвал с его плеча обезьянку и, тряхнув пару раз, свернул ей шею. Он весь день бы грыз и трепал труп, если бы бабка, выйдя по дорожке из дому, не прекратила его рычание легким шлепком и не произнесла бы тоном, понятным и идиоту:

— Ах, негодник, как тебе не стыдно! Ты сделал больно обезьянке мистера Мерфи?

Сделал обезьянке больно! В последний раз, виновато вздрогнув, жизнь угасла в бедном зверьке. Шеннон лежал в кровавой пене, умоляюще заломив над головой ручки. Кожаные пальцы свернулись в слабые, беспомощные кулачки, а задние лапы и хвост обмякли и безобразно развалились на тропинке. Мистера Мерфи вдруг сразу разобрал хмель, и он расплакался хорошо знакомыми нам с Дейзи слезами, которые одно лишь время могло унять. Был багряный закат, и мы стояли оцепенев, ошеломленные свалившимся на нас горем и неизбывным стыдом. Казалось, прошла вечность, прежде чем мистер Мерфи подобрал тельце Шенонна и побрел прочь, качаясь и всхлипывая: — Не может быть, это неправда!

На закате следующего дня, таком же больном и тяжелом, в страшных судорогах подыхал Цезарь. Корчась на клумбе, он сломал две высокие штокрозы, и еще долго после того, как остановилось сердце, продолжала дергаться его задняя лапа.

Мистер Мерфи с неотступностью маньяка приготовил ему отраву, тщательно пропитал ядом целый фунт колбасы и рано утром, валясь от усталости с ног в тяжелом похмелье, пробрался в дом к миссис Плейсер и подложил колбасу под кухонной дверью. Проделал он все так тихо, что Цезарь даже не шевельнулся в своем глупом и счастливом сне у кровати бабки. Все это нам стало известно доподлинно, потому что мистер Мерфи и не думал хранить свою месть в тайне. Покончив с делом, он вернулся домой и прочитал над Шенноном заупокойную молитву так торжественно и громко, что пришлось вызвать полицию и везти его в участок протрезвлять зеленым чаем. Когда в камере он рассказал обо всем, было уже поздно: Цезарь успел сожрать мясо. Он корчился в страшной агонии, а мы с Дейзи, не в силах смотреть на его муки, ушли в горы, где, содрогаясь от отчаянных рыданий, рвали на клочки росшие там по трещинам песочные лилии. Нашей единственной мыслью было бежать, но куда могли мы сбежать? Мы двинулись было на запад, в горы, но как только увидели суровый белый ледник, наши крылышки опустились. И равнина, как ни старались мы, не открывала нам приюта. — Если бы мы были большими, если бы мы не были девчонками! — тоскливо повторяла Дейзи.

А у меня слова застряли в горле: скрючившись в нише скалы, я плакала.

Никто во всем городе, кроме, разумеется, квартирантов, не сочувствовал миссис Плейсер. Жители допускали, что мистер Мерфи пьяница и дерзкий ирландец, но в нем было сердце, чего о миссис Плейсер уж никак не скажешь. Когда он спозаранку монотонно и оглушительно завопил « Dies Irae »**, то сосед, вызвавший для успокоения Мерфи полицию, предупредил блюстителей закона:

— Вы с ним полегче, он сегодня не того…

Мистер Мерфи стал в своем роде героем, а кое‑кто, слегка покривив душой, даже называл его святым, потому что каждый божий день и дважды по воскресеньям он пел на могиле Шеннона поминальную мессу. И до сих пор над могилой стоит облупившаяся статуэтка святого Франциска. Мистер Мерфи все больше и больше удалялся от людей, избегал показываться на улице, разве что когда шел к самогонщику за новой бутылкой.

Всё лето и осень, проходя мимо его двора мы видели, как он сидит за разбитым столом, ослабев от джина, поседевший, вялый, всё с большим трудом поворачивая голову на вечном параде королей, королев и рыцарей. Мы с Дейзи больше ни разу у него не были.

Годы шли, и ничто не менялось. Мы с Дейзи барахтались всё в той же паутине лжи и недомолвок, забитые и жалкие, как крысы в лабиринте. Когда мы подросли, и за нами стали ухаживать, чего только ни выдумывали мы, чтобы вырваться на свидание. Ничто на свете не могло заставить нас поделиться с бабкой, пока та не разоблачала нас какой‑нибудь хитростью. Однажды после продолжительного допроса она вдруг сказала: