Джин Стаффорд - В зоопарке

Вскоре мальчишка–газетчик объявил бойкот нашему дому, потому что Цезарь ловко тяпнул с его штанины велосипедный зажим; на коже не осталось ни царапины, но мальчишка посчитал это делом принципа. Молочника, когда он шел по двору к черному ходу, трясло как в пляске святого Витта. Всякий, кто приходил к нам — угольщик, электрик или уборщик мусора — крестился, если был католиком, если же нет, то шел вперед очертя голову и уповая только на свою счастливую звезду.

— Здравствуй, песик, здравствуй, Цезарь, — заводили они приторными голосами. — Не так страшны твои зубки, как страшен лай!

Это была заведомая ложь, принимая во внимание швы, которые пришлось наложить старьевщику Олстовской компании, имевшему глупость потрепать его по голове. Квартирантам Цезарь не досаждал — он презирал их — и не терпел фамильярностей ни от кого, кроме бабки.

Раз вечером он бродил по столовой, видимо, разыскивая свой забытый где‑то клад, как вдруг безо всякой причины замер в стойке и смерил робкого мистера Бивера долгим пронзительным взглядом. Мистер Бивер задрожал с головы до ног и выдавил, заикаясь:

— Ц–цезарь, м–милая собачка…

И тут пес бросился на него. Какое‑то мгновение положение бедняги было весьма незавидным, но на помощь подоспела бабка. Впрочем, едва успев спасти мистера Бивера, она потеряла его навсегда: уложив за час свое барахлишко, мистер Бивер покинул нас, найдя приют у «Молодых христиан». Такая выходка, да еще повлекшая за собой убытки, могла бы означать для Цезаря конец карьеры и немедленную отправку на живодерню, но буквально на следующий день у нас появился новый жилец — недавно овдовевший аптекарь. Человек очень желчный и вполне в бабкином вкусе, он еще совсем недавно просился к ней на квартиру и теперь переехал к нам страшно довольный, будто вернулся к себе домой.

В конце концов, полиция потребовала надеть на Цезаря намордник и предупредила, что если он совершит еще хоть один серьезный проступок — тут ему припомнили случай со старьевщиком — то пса застрелят на месте. Миссис Плейсер, хоть и не уважала закон, достаточно зная о нечистой совести его блюстителей, все же подчинилась. Но подчинилась она лишь отчасти: надевала Цезарю намордник на пару часов в день, обычно с утра, когда движение на улице было слабое, и в дом никто не заходил. Все остальное время ослепительно белые клинки его зубов имели полную свободу хватать и рвать. Между псом и бабкой установилось какое‑то сверхъестественное взаимопонимание, поистине поразительная согласованность: ощутив приближение полицейского, он тут же давал знать бабке, и та немедленно запирала клетку на его носу, и полицейского, пришедшего по жалобе соседа, приветствовала в дверях законопослушная пара.

Нам с Дейзи не хотелось жить. Мы разрывались между ненавистью к Цезарю и любовью к Дружку; мы не могли расстаться с надеждой, что в один прекрасный день он снова станет приветливой собачкой, какой был до своего назначения на пост вице–президента страны Плейсерии. Цезарь стал теперь равноправным участником вечерних собраний на крыльце, где он напружинившись сидел рядом с бабкой, если только она не посылала его за чем‑нибудь. Он исполнял поручения с видом партнера, а не слуги. «Цезарь, газету!» — командовала бабка, и он, пугающе умный и нагловатый, сам открывал дверь и через минуту возвращался с «Бюллетенем». Каждый день, словно страницу из «Евангелия», миссис Плейсер читала какую‑нибудь заметку из газеты. Читала дважды: первый раз как есть, а второй — с возмущением, между строк.

Утрата, горе и унижение становились для нас все нестерпимее, и мы безмолвно взывали к мистеру Мерфи. Обратиться к нему прямо мы не решались, потому что обитал он в мире столь неопределенном и расплывчатом, что даже когда говорил «я», это слово точно исходило от кого‑то, стоявшего рядом. И все же в то печальное лето мы навещали его и зверят каждый день, ради той мимолетной отрады, которую находили в безмятежной лени его дворика, где ласково встречали нас черные глазки и всеобщая дремота. И когда мистер Мерфи, занятый измышлением какой‑нибудь военной хитрости, чтобы потеснить королем королеву червей, рассеянно и ненавязчиво расспрашивал нас о Дружке, мы отвечали, что с ним все в порядке и растет он настоящим красавцем. Тогда мистер Мерфи, утолив предварительно жажду, бывшую ему и советчицей и наложницей, бормотал в ответ: «Ну, и славно».

Надо было рассказать ему обо всем, нам нужна была его помощь или хотя бы участие, но как могли мы омрачить его солнечный мир? Привычно витавший среди нежных облаков, мистер Мерфи становился ужасен, когда какой‑нибудь удар выводил его из этого состояния. Нам случилось быть свидетелями одной такой бури. По соседству с его домом жил двенадцатилетний шалопай, который вечно свешивался через забор и пытался выучить попугая плохим словам. Успеха он не имел, потому что попугай не знал по–английски и при всякой попытке ошарашивал мальчишку ледяным взглядом и презрительным: « Тant pis »*.