Рассел Хобан - Лев Воаз-Иахинов и Иахин-Воазов

— Царь — ничто. Ничто, ничто, ничто, — проговорил Воаз–Иахин и заплакал. Он кинулся к своему чулану, закрыл за собой дверь, сполз на пол и зарыдал. Утерев слезы, он покинул здание через тот выход, что не был виден охранникам, и прятался за будкой до тех пор, пока первый автобус ни привез посетителей, в чьем присутствии он смог увереннее продолжить свой осмотр.

Воаз–Иахин вновь вошел в зал. Прежде чем обратиться к своему льву, он мельком оглядел другие барельефы. На них было много львов, которых тот же царь с каменным лицом поражал из лука, копьем, даже мечом. Все эти львы были Воаз–Иахину безразличны. Долго вглядывался он в умирающего льва, впившегося в колесо колесницы, а вокруг жужжали голоса и шаркали шаги.

Потом он вышел наружу и походил между раскопанными руинами нескольких дворцовых построек, осмотрел дворики, храмы и захоронения. Небо было бледно и раскалено. Все, на что ни падал взгляд, было цвета львиной шкуры, блеклое, палевое, разоренное, заповедное в своем забвении, обнаруженное только для того, чтобы навеки утвердить свою затерянность, загнанное, со сломанными клыками, бесстыдно лишенное покровов времени и почвы, поруганное, немотствующее.

Неподалеку от развалин высился курган с указателем, гласящим, что этот искусственный холм был насыпан для того, чтобы зрители могли наблюдать, как внизу, на равнине, выпущенных из клеток зверей травит царская охота.

Воаз–Иахин вскарабкался на холм и сел. Перед ним простиралась равнина цвета львиной шкуры, усеянная сейчас ребятней и взрослыми, которые фотографировали друг друга, жевали сандвичи и пили газировку. Взрослые рассматривали планы цитадели и тыкали пальцами в разные стороны. Дети разливали напитки себе на платье, ссорились, носились, разгуливали и прыгали, точно помешанные. В легком мареве их голоса поднимались вверх, словно запах старой жарки в многоквартирном доме. Жара сгустилась над равниной, и Воаз–Иахину вдруг почудилось, что он видит в струящемся дуновении сухого ветра движение мощного, желтоватого тела. Он почуял в себе присутствие умирающего льва, что впился зубами в вертящееся колесо. И он позволил всему остальному уйти, чтобы остаться наедине со львом.

И будучи наедине со львом, он причастился его полных ярости воспоминаний — памяти о ловушке и о падении в нее, продолговатом кусочке синего неба над головой, темных лицах, смотрящих сверху в яму, грубой сети, упавшей на него, душащей, обуживающей его ярость. Темнота ямы, синева неба, неотличимые друг от друга темные лица маленьких пигмеев, этих темнокожих человечков, что были чужими в любой земле, ибо умели разбирать голоса ветра и земли. Охотясь, они озирались и нюхали воздух. Своими цепкими сильными пальцами они могли вытянуть из прозрачного воздуха, населенного незримыми духами тварей живых и мертвых, дух загоняемого ими животного, точно длинную нить. Лев мог бы покончить с ними одним ударом лапы, но они были слишком хитры, чтобы попасться ему на коготь. И потому лев был дитя перед ними.

Память о тяжелых повозках с клетками, о тряске, суши и жажде возникла в Воаз–Иахине. Поверх каждой клетки была установлена другая, поменьше, с подобием насестов, которые точно птицы усеяли маленькие люди. При помощи шестов они открыли дверцы клеток и выгнали львов под знойное небо равнины, которая станет местом их смерти.

Львы выходили из клеток осторожно, порыкивая и сердито хлеща хвостами. Припадали к земле, рыча на собак, которых натравливали на них загонщики, понуждая бежать туда, где ждал их царь. Сухой ветер нес хаос. Сухой ветер воспевал охотника, на которого была устроена охота, пел о последней добыче, оставшейся далеко позади. Сухой ветер ревел и ярился, дышал ударами копий по щитам, заливистым лаем мастиффов, играл на тетивах песню смерти.

Вот львы очутились на равнине. Загонщики, собаки, люди с копьями и с щитами окружили их так, что не вырваться, не перепрыгнуть. Вперед на своих огромных колесах вынеслись колесницы, и царь послал стрелу, первым посеяв смерть среди львов.

Львы были отважны, но для них не существовало надежды. Будь у них свой царь, он повел бы их на царя лошадей и колесниц. Но у львов не было времени выбирать себе царя. Колесницы уже врезались в их ряды, лучники и копьеносцы закрывали собой царя, и ни один лев не мог увернуться от их стрел.

Последний лев был достоин царской короны, если бы у остальных львов хватило времени увенчать его ей. Это был большой, сильный и свирепый зверь, которого не смогли свалить две стрелы, засевшие в его хребте. Стрелы, сидевшие глубоко в его теле, причиняли ему жгучую боль, зрение ускользало, в ушах бушевала кровь в такт с громыханием колесниц. Над ним был царь, несущийся в своей колеснице, холодный в своем величии, подъявший копье для удара, окруженный своими копейщиками. Умирающий царь–лев взвился в прыжке и впился зубами в огромное крутящееся колесо, которое вознесло его вверх, прямо на наконечники копий. Рыча и оскалясь, висел он на колесе, вознесшем его в вышину и темноту, что последовала за ней.