Может быть, это была месть. Возможно, если бы она не застукала их вдвоем в «Орлином Гнезде», она бы не излучала того гордого, бесстыдства отвергнутой, которое так привлекает некоторых мужчин, — тех, у кого сильно развиты одновременно и материнские и плотоядные инстинкты.
Его звали Шейн — совершенно бесшумное, неземное имя для человека, который посвятил свою жизнь восхищению тем, чего никогда не мог иметь. Сначала она проводила у него один вечер в неделю, а потом два и три, сидя в одном из потрескавшихся кожаных кресел Шейна, слушая пластинки Фрэнка Синатры и попивая превосходный светлый индийский ром, который Шейн наливал ей в высокий стакан. Она была заинтригована какой‑то его святостью, чрезмерной добротой, которая всегда граничит с извращенностью.
Она врала Луису, говоря, что нашла себе частные уроки в Квинсе. Шейн настаивал на том, чтобы платить ей, чтобы избежать подозрений. Может быть, поэтому она позволяла ему так к ней прикасаться. У Шейна было кольцо с его инициалами, которое он любил прижимать к ее векам, оставляя на них клеймо собственности, которое было потом видно всякий раз, когда она моргала.
Возвращаясь на поезде к Луису, она перебирала пальцами двадцатки, которые давал ей Шейн, и не испытывала ни малейшего чувства вины. Скорее — формулировала Виолет — она создавала свои собственные тайны, свои собственные желания, свои собственные темные места, и уже не была той простодушной светловолосой девочкой–оптимисткой, с душой нараспашку, которая бодро убеждала людей употреблять слово «верхний» вместо слова «нижний», слишком глупой для того, чтобы познать удовольствие, которое получаешь, обманывая кого‑то.
Фото 23. Луис и Джун ругаются за конюшней перед началом церемонии.
Джун только что испуганно сказала Луису, что Сьюзи Минтерн никогда не была в Ботсване.
— Виолет подставила нас, — говорит Джун.
Луис чувствует не столько вину, сколько глупость своего положения. Она победила его в его собственной игре. Мысль о том, что кто‑то может наблюдать за ним самим, никогда в жизни не приходила ему в голову. Он чувствует, что новость вызвала у него дрожь — то ли отвращения, то ли возбуждения, он еще точно не знает.
Джун смотрит на него коровьими глазами, поглаживая рукой свою сумку. Луис хватает сумку и грубо сует руку в ее шелковые внутренности. Он достает из нее их фотографию, сделанную в «Орлином Гнезде».
— К ак ты смела? — шипит он, махая фотографией перед ее лицом.
Джун пытается вырвать у него фотографию, но Луис, подняв ее над головой, разрывает ее на мелкие кусочки.
Солнце светит сквозь ее газовое платье, и Луис видит ее всю. С отвращением, он отталкивает ее. Такая же, как любая баба, бормочет он, направляясь обратно к усадьбе. Не то, чтобы он не любил женщин. Отвращение у него вызвало то, что Джун пыталась выставить себя какой‑то особенной.
Другое дело Виолет, — с гордостью думает он по дороге к часовне, где будет венчаться. Все время Виолет внушала ему, что она всего лишь самая обыкновенная девушка, а оказалось, что она сделана из того же извращенного теста, что и он.
Фото 24. Виолет стоит у телефона–автомата, и ветер сдвинул фату ей на лицо.
Снова включается автоответчик, и мужской голос, записанный на фоне звуков Синатры, говорит: «Меня нет дома, но если вы оставите свое имя и номер телефона…»
Виолет начала было говорить, потом замолчала. Вместо этого, она поворачивает трубку в сторону Сотутских Гор, чтобы записать для Шейна крики орлов, которые кружатся над покрытыми снеговыми шапками пиками, и лимонный свет солнца перед закатом и то, что она чувствует всего за несколько минут до того, как даст брачную клятву. А что она чувствует, на самом деле? Она не может точно сказать, но какая‑то ее часть подсказывает, что нужно найти какой‑то смысл в том, что Шейна нет дома и он не сможет ее утешить, и что ее что‑то подтолкнуло к правильному решению, несмотря на тайные жизни, которые вели она и Луис. Вешая трубку, она ощутила приступ клаустрофобии, как будто горы и небо давят ее, превращая огромное пространство возможностей стремительную, четкую траекторию ее жизни.
Фото 25. Джун плачет за конюшней и ковыряет дыру в земле каблуком своего серебряного босоножка.
Когда дыра уже достаточна глубока, она кладет в нее обрывки фотографии, потом подошвой босоножка засыпает ее землей. Она утаптывает землю. Топ, топ, топ. В детстве она брала уроки танцев, и сейчас вспоминает шаги: раз–два–три, раз–два–три, топ–топ–топ, топ–топ–топ.
Читать дальше