Роман Сенчин - Иджим (сборник)

Ничем этот разговор не закончился, – пришли женщины, муж дочери, дети, среди которых и Наталья, девочка милая и работящая, но слишком уж молчаливая, хмуроватая. Пришли, и женщины стали возмущаться шутливо, что их бросили, сломали застолье. И разговор потонул в общении с другими людьми.

Да и что мог бы ответить сыну Виктор Борисович? Как он мог что-то советовать, когда сам не понимал, не находил причины, почему вдруг и его работа, любимая, полезная – его призвание, – казалась под конец жизни тягостной, почти напрасной… Вот руководил бы и сейчас клубом, да, нервничал, ругался бы с управляющим, с администрацией района, но это стоит результатов, – за те неполных три года, что поработал директором, возродил клуб, заметил, как посветлели лица людей, голоса их стали мягче, в очередях за хлебом ругались даже меньше; от желающих в хоре петь, в спектаклях участвовать отбоя не было. Ребятишки какие талантливые занимались… А он взял и ушел, и теперь за ворота выходит скрепя сердце, фальшиво радуется встречам со знакомыми, лишь ради приличия поддерживает разговор…

Да, что он мог тогда сказать сыну? Что посоветовать? И теперь, размышляя, ничего дельного не надумал. Для него самого лучшие минуты, это когда он один. Когда никто не говорит над ухом и сам он молчит. И он не тяготится молчанием, отсутствием человека… Сегодня получился богатый общением день. Почтальонши, Тернецкий, Юрка Пичугин, продавщица. Жена… жена, ясно, не в счет, она давно, давным-давно как часть его, неотделимая и необходимая; они обычно понимают друг друга с полуслова, по одному взгляду; ссорятся теперь очень редко и тут же мирятся, понимая, что никого-то ближе у них нет, кроме друг друга… Дети далеко, и видятся редко, нужно время, когда приезжают, чтобы почувствовать, возродить родство, на одном языке заговорить…

Чащев сунулся в карман бушлата за сигаретами. Под ноготь иголкой впилась острая боль.

– Ч-черт! – ругнулся, выдергивая руку.

Под ногтем среднего пальца – черная скорлупка семечки. Вошла неглубоко, но все равно болезненно, и заживать будет долго… Виктор Борисович, ворча, вытащил эту занозу, закурил, принялся вычищать карманы от сора. Много там всякого. Семечки, табак, гвоздики, засохшие хлебные крошки, болтики… Гвозди и болтики пригодятся, а остальное прочь.

Тут как тут подлетели стайкой не по-осеннему бойкие воробьи. Запрыгали в метре от человека, то ли угадав, то ли почуяв, что бросает он на землю съедобное.

– У, здорово, здорово! – улыбнулся им Чащев. – Зимовать, гляжу, здесь настроились. Да куда вам лететь. Здесь будете.

Сейчас он их жалеет, и не вспоминается, как гонял наверняка этих же самых воробьев летом, когда обклевывали они подсолнухи, а еще раньше, в апреле-мае, разоряли только что засеянные морковкой и редиской грядки… Жалко их, им, бедолагам, скоро мерзнуть где-нибудь на чердаках, копаться в стылом конском навозе, голодать. И Виктор Борисович бросает крошки подальше, чтоб клевали безбоязненно, приговаривает:

– Давайте, ребятки, давайте. Последние дни такие, скоро засыплет ваш корм… Это вон перелетным удобно. Одно лето здесь, потом откочевал на юг и – новое лето. А вам все здесь и здесь. Вот, держите, – сыпанул щепотку крошек, выуженных из угла кармана. – Шайтанку угощал, да вот осталось. Клюйте, клюйте, только без драки.

– Ты с кем это? – встревоженный голос жены. Стоит у крыльца, недоуменно щурится.

– Да вот с воробьями беседуем. Тоже зимовать готовятся…

– А я через стекло слышу – будто пришел кто, – успокаиваясь, с улыбкой произносит Елена Петровна. – Думала, опять Юрка, что ли, выбежала тебя выручать… Что, ужин готов, если что…

– Пойди сюда, – поманил ее Чащев. – Садись вот на досочку, она теплая.

Присела. Виктор Борисович обнял ее, прижал к себе, крепко, по-молодому поцеловал в губы. Мелькнул в памяти рассказ сына, как он так же неожиданно поцеловал свою Юлию, и Чащев со страхом приготовился увидеть изумление в глазах жены. Но она с готовностью приникла к нему, положила голову на плечо, как-то облегченно вздохнула… Надо сказать слова, теплые, ласковые слова, а может, совсем и не надо. Может, они будут лишними и только разрушат. Ведь, наверно, и так все понятно.

Чащев посмотрел на темнеющее, сердитое небо, на багровую полоску заката; хотел затянуться сигаретой, но передумал, бросил ее, придавил ботинком… В стайке нехотя, сонно прокукарекал петух, ему ответили с края улицы, потом еще, из-за озера, и потянулась цепью их перекличка.