Роман Сенчин - Иджим (сборник)

– Вчера трактор нанял, – говорит Николай Станиславович, – привез сена копешку. Клубнику вот накрываю, сливы, яблоньки. Мороз обещают, а снег-то… где он?…

– Да-а, – кивает Чащев, – осень дурная в этом году…

Тернецкому за семьдесят пять, хотя выглядит, наверно, из-за высокого роста и природной сухощавости, намного моложе. Успел он повоевать – в неполных восемнадцать ушел в ополчение, когда осенью сорок первого немцы прорвались к окраинам Москвы. Сам он, как рассказывал, родом из столицы, отец преподавал минераловедение в Горном институте; позже там учился и Николай Станиславович, стал геодезистом. Но было это уже после войны… На фронте Тернецкий пробыл совсем недолго – в первом же серьезном бою посекли осколки, контузило. Три месяца провел в госпиталях в Мичуринске и Тамбове, а потом его комиссовали. Работал чертежником, в сорок шестом поступил в Горный. После войны искал тех, с кем уходил в ополчение, кое-кого отыскал, но из своей роты – ни одного. Ни единого, говорит, человека.

По распределению отправили его на Урал, в Нижний Тагил, а через три года, в пятьдесят четвертом, он перебрался в Иркутск. Изыскивал место для строительства Братской ГЭС, позже – Красноярской, бывал на том месте, где стоит сейчас Саяно-Шушенская. Но об электростанциях, о буровых он рассказывать не любитель, зато с удовольствием (несколько раз Виктор Борисович и Николай Станиславович с женами вместе отмечали праздники, тогда-то Чащев и узнал его биографию), подробно описывает, как бродили, увешанные футлярами, рюкзаками, со штативами на плечах, по якутской тайге, работали на Становом нагорье, как зимовали однажды, заблудившись, в заброшенном староверском скиту, а особенно, на каждом застолье, вспоминает Тернецкий случай на своей свадьбе.

«Идем, значит, расписываться в сельсовет. Мы впереди так с Ниной Матвевной, под ручку, понятно, а за спиной наши ребята из экспедиции, ее родня, подруги. Гармошка шпарит. Люди все улыбаются, которых по дороге встречаем, здоровья желают, счастья. Нина-то первой красавицей в поселке была, долго мне пришлось ее добиваться. И с кулаками, бывало. Ухажеров-то – у-ух-х! – На этом месте Николай Станиславович неизменно обхватывал свою пышную, улыбчивую супругу, подтягивал к себе, точнее – сам к ней накренялся, звонко чмокал в румяную, не по-старушечьи тугую щеку. – И тут из переулка, у меня – верите, нет? – сразу колени подогнулись, женщина с коромыслом… Уж насколько я вроде немаленький, метр девяносто два, а она еще на полголовы, да и в теле. Гора горой! И вышагивает так не спеша, плечи прямые, ведра плавно покачиваются, ничего в них не плещется… Всё, думаю, вот и свадебка. Вот и счастье впереди, туды-т твою… Ведь примета есть – бабу с пустыми ведрами встретишь, и день пустой получится. А здесь свадьба, первый день новой жизни, считай!.. Остановились мы с Ниной, сзади тоже стоят, притихли, гармошка играть перестала. Ошалели все от этой горы с ведрами, всех, думаю, мурашки продрали. А она перед нами, как символ, скажи, будущих пустых лет, будущей пустоты. С пустыми-то ведрами… И тут вдруг так улыбнулась, до последнего зуба, а они белые, большие, как рафинадины, улыбнулась и говорит: «Не бойтесь, полные ведра, полные». Так коромысло поднагнула, а в ведрах-то песок сахарный! По верхнюю зарубку сахара. «Ведра, – говорит, – купила, и в них сахара заодно. Малины натру!.. Идите, идите, милые, не бойтесь». Да-а, – Николай Станиславович снова поворачивался к жене, обнимал и целовал ее. – Нельзя, понятно, сказать, что вся жизнь у нас сахарной получилась, но и не пустой. Совсем не пустой. Двое сыновей, дочка, все с высшим образованием, у всех семьи, детишки. Шесть ведь внуков, у! Мы с Ниной Матвевной хорошо, считаю, поработали, ребята тоже работают, не прозябают. Стоит выпить за них, за детей. Давайте-ка!..» – Он поднимал фигуристую бутылку со своей любимой водкой «Серебро Сибири», разливал по хрустальным патрончикам.

Елена Петровна, жена Чащева, чтоб уточнить тост, напоминала: «И наши тоже не подвели. Сын – начальник цеха, а ему и тридцати семи еще нет. Дочь – замдекана в пединституте. Теперь в ранг университета его перевели… И трое внучат…» Тернецкий кивал одобрительно: «Молодцы, молодцы! Ну, давайте, дорогие, за детей наших, за внуков!». Виктор Борисович тогда тоже что-то говорил, хвалился детьми и внуками, с удовольствием чокался и пил, стараясь не думать, что не все так просто, так ясно, хорошо и безоблачно…

– А вы как? – затягиваясь беломориной, щурясь от дыма, спросил Тернецкий. – К зиме-то готовы?