Роман Сенчин - Иджим (сборник)

Поднял сигарету. Закурил. Глотнул чаю. Открыл дверцу печки и, всовывая поленья, заговорил иначе, по-хозяйски деловито:

– Надо протопить хорошенько, а то утром неуютно будет совсем. Углем бы хорошо, но в этом году не заказывал. Дорого. А дровами жар трудно нагнать. Да и печка – дымоход вон прямой, все моментом выносит.

С кровати хрипловатый, точно со сна, голос Марины:

– Вот об этом бы и писал.

– О чем?

– О чем сейчас рассказывал. Только объективно, с историей, неоднозначно. А эти твои деревенские заметки… Видно, что со стороны человек… И, извини, конечно, Игорь, но заметно ты деградировал. Даже по речи твоей заметно.

– Хм, не отрицаю, – усмехнулся он, – не отрицаю… Да у меня все как-то всегда со стороны получается. Боюсь глубоко во что-нибудь зарываться. А без этого… Вот тут написал рассказец, вроде бы неплохой, аллегорический даже, а оказалось… Отправил впопыхах в «Родные просторы», они напечатали, тридцать тысяч гонорара прислали. И там есть такое: пчелы собирают пыльцу с цветов, чтоб превратить ее в сладкий, душистый мед. Ну, что-то в этом смысле… А потом случайно узнал, что из пыльцы они делают воск для сот, а мед – из нектара. И два месяца так стыдно было, такой депрессняк!.. Нет, смешно, конечно… – Глотнул из чашки и предложил: – Может, чаю все-таки? Вкусный, настоялся. У меня варенье клубничное есть.

– Нет, спасибо. Завтра попробую.

– Ну, как хочешь. Спокойной ночи.

– Спокойной… А ты что не ложишься? Ложись, я подвинусь.

– Да я еще посижу. Я привык по ночам…

Марина укрылась с головой одеялом. Игорь курил, глядя через щелку на огонь. Дымок сигареты тянулся туда синеватой прозрачной змейкой. Шипели сыроватые березовые дровишки… Лицу было жарко, а спину знобил втекающий из сенок мороз.

Докурив, Игорь перенес к печке свой чемодан, достал тетрадку. Попробовал на ладони, как пишет ручка, еще глотнул чаю и стал записывать…

1995 г.

До восьми нужно успеть сделать многое. Во-первых, выпустить из загончика на пруд гусей, снять целлофан с огуречных парников, распаковать помидорную теплицу. После наскоро выпитой чашки крепкого чая Георгий Михайлович кормил кроликов, свиней, собаку, угощал кур-попрошаек горстью-другой распаренного комбикорма. Жена, подоив, отводила в стадо корову; телка привязывала на длинную веревку на лужайке за оградой. Принималась готовить завтрак.

Управившись с обычными утренними делами, Георгий Михайлович уходил в огород. Мало на что хватает времени и сил у жены. Помидоры опять обросли, хотя и пропасынковали их основательно пару недель назад; грядки с морковкой, луком в густых зарослях сорняка; огурцы полегли, – тесны им стали натянутые веревочки, усы, не находя новых зацепок, потянулись вниз.

Пока не позвала жена к столу, Балташов брал моток бечевки и подвязывал огурцы или приседал к грядке, полол. И забывал в эти минуты, что до осени остались дни, скоро все это отомрет, но не мог он видеть и терпеть непорядка… Поэтому, наверное, двор Балташовых один из первых в селе. Не видели здесь праздных дней, но зато и не знали нужды; с мая ели редиску и лук, продавали соседям никак не могущие уродиться у тех огурцы и помидоры, набивали в ноябре полон ледник мяса.

Жили последние годы Георгий Михайлович и его жена Ирина Павловна вдвоем. Оба сына осели в райцентре, обзавелись семьями, бывали на родине несколько раз в году. На Пасху приезжали, в конце мая, когда приходило время садить картошку, потом летом пару раз, тяпать, и осенью, на копку. Младшая дочь – Люда – здесь же, в Захолмово, но у нее тоже теперь своя семья, двое детишек, свое хозяйство. Конечно, старикам все тяжелее становилось, слабели силенки, однако уменьшать или упрощать посадки (вместо, например, прихотливых помидоров сеять морковь) они и не думали. Как когда-то закатывали пятьдесят банок соленых помидоров минимум, бочонок огурцов, так и старались не уменьшать.

– Его-р! – позвала от крыльца Ирина Павловна. – Давай завтракать. Слышь!

– Иду!

Балташов распутывал темно-зеленые мохнатые стволья морковной ботвы от скрутившего их мокреца; нашел и сам корень этого настырного сорняка, выдернул, бросил в проход между грядок. Встал с корточек, покряхтывая от колющей боли в пояснице, выгнулся, потянулся. Посмотрел на небо. Оно чистое-чистое, почти белое, словно бы его выжарило, обесцветило немилосердное солнце. Ни тучки нигде, ни легкого облачка.

Завтракали на кухне, открыв окно, дверь в сенки; тюлевые занавески еле приметно шевелились от слабого сквозняка. Докучливые августовские мухи лениво кружили над головой, садились на еду.