Кларисе Лиспектор - Осажденный город

Она, еще немножко не в себе, улыбнулась ему. Он сказал: «Вы позволите, сеньора?..» — и почтительно сел на скамью, где она сидела. Довольные обществом друг друга, они устроились поудобней и завели разговор о современной молодежи.

Он был приятно удивлен, найдя ее столь рассудительной, несмотря на такой нестарый возраст, не зная, что это город Сан-Жералдо удерживал ее там, позади… И она, рядом с новым знакомым, сумела взглянуть с большей уверенностью на новое величественное здание Почтово-Телеграфного Агентства.

Вернулась домой более оживленная, села вязать на террасе в глубине сада, глядела на темные крыши и на трубы фабрик, бесплодные острия земли.

Они не созрели для взгляда, как ее большая комната, где столпились скромные столы и стулья, кувшины, тени, безделушки; немного обновленные благодаря тому дню, какой открыл ей случайно еще один ракурс вещей. И она смотрела на заводские трубы спокойными глазами, удовлетворенная.

Ибо, несмотря ни на что, она была предусмотрительна, удаляя болезни, избегая наибольшей опасности вещей, бережно охраняя то, что ей принадлежит, — вот единственное объяснение, какое нашла она сама, чтоб оправдать свою страсть к своему дому и своим безделушкам. «Что ж такого? Я бережно охраняю то, что мое!» Если при мысли о способах, какими береглась, ей становилось немножко стыдно, она сразу находила оправдание: да, но ведь она опять здесь. Наконец в покое… Она отбросила вязанье и с наслаждением вдохнула теплый воздух.

Старое здание тоже дожило до новых времен. Дряхлое, невзрачное, все полное широким и девственным песнопеньем этого вечера. Женщина с улыбкой смотрела на камин, который ярким отсветом окружало заходящее солнце.

Если потерян был для нее мотив прежних привычек, то сами привычки она сохранила и если забыла свой прежний шаг, каким направлялась в большую комнату, то сохранила способ рассматривать там все предметы — и это полнило дни ее необъяснимых бдений, мгновенных порывов, оборванных приступом кашля и ненужной суетой. Встретиться со своим «решением» больше не означало достичь чего-то. Означало лишь раскопать, исполнилось ли в прожитой жизни хоть что-ни-будь одно.

Исполнилось, да… Это была трудная дума — убедиться, что исполнилось, да. О, ничего важного, только лишь незаменимое. Исполнялось глухо-глухо: от предмета к предмету, ежедневное, смутное, восходящее, всегда независимое от мысли, пока время шло. В какой миг и рядом с каким предметом она произнесла однажды: «Я Лукресия. Издревле. Моя душа бессмертна». — Когда? Когда?

Да нет, никогда. «Но предположим, что произнесла». Так она почувствовала себя обязанной задуматься. Ибо из реальной жизни, прожитой день за днем, осталась ей — если не хотела лгать — всего лишь возможность вымолвить, посреди болтовни с соседками, в сплаве долгого опыта и открытия последнего часа: «Да, да, душа — это тоже важно, вы не находите?»

Рассказать свою «историю» было еще труднее, чем пережить ее. Ибо «жить сейчас» означало только телегу, плетущуюся по жаре, что-то созревающее день за днем, подобно плоду, а сегодня, например, это был корабль на горизонте.

Она сама ощущала себя той, кого другие зовут по имени, кого видят вдовой, кому торговцы из участия уступают рыбу подешевле.

И немножко гордой. После долгого-дол-гого терпения пришла она наконец к одной точке… Бот лает собака где-то вдалеке, а Паственный Холм теперь досягаем благодаря виадуку…

Взгляд ее по-прежнему был заменой напряжения мысли, и вещи множились вокруг: ножницы на столе, крылья за окном, мчащиеся автомобили, от которых дрожит всё здание, которое когда-нибудь снесут, тень аэропланов над городом. А ночью Южный Крест глядит на крыши, и женщина погружена в сон, глубокий, как трюм корабля… Так было до того дня, когда она уселась с вязаньем на терраге.

Светящиеся пылинки кружились вокруг нее, как винтики чудесной машины, работающей в быстрой тишине. Из непрерывного движения рук рождались радость и легкость — и, без усилия, ясновиденье внутри ясности виденья, как затемнение внутри темноты: ибо это был свет вечера.

Что до нее самой — она осознавала, только лишь осознавала. Что все это непередаваемо, даже через воображение — эта суровая истина солнца и света, и шагающего человека, и неподвижных вещей. И не знаешь, чем себя ограничить. Ибо она все еще гордилась тем, что видит течение времени — неужто уже февраль на дворе?.. — словно это и есть течение своей жизни. Да, это и есть. Персей понял это и осуществил. И как ловко! Почему? Она уже много раз объясняла себе почему — потому что вон то окно открыто… потому что человек богоподобен…