Кларисе Лиспектор - Осажденный город

Надежду и досаду. Он ясно чувствовал, что до некоторых вещей нельзя дотрагиваться никогда, даже мыслью. Он ни с кем не говорил об уверенности, уже немножко тревожной, что из него получится хороший врач. Высказав надежду, что он достиг этого, женщина не разрешала дальше ничего…

Однако если б говорил об этом он, то сказал бы, что таково его желание. Но он просто не говорил об этом, вот в чем разница. Немножко горько… Он почувствовал, что устал… Совершенное существо, на миг кем-то понятое.

«Я держусь такого мнения, что люди слишком много говорят», — подумал он упрямо.

Но его сила была больше, чем слово, случайно оброненное чужой женщиной. Вскоре, шагая по мокрым улицам, он вернул себе туманное право, какое родилось в поезде и, даже туманное, удовлетворяло; снова обрел покой человека выше случайностей, кто не делится своими надеждами и, главное, не говорит о них — люди говорят слишком много. Подняв воротник плаща, он стал вглядываться в номера домов под тусклым освещением.

Ни Лукресия Невес с ее наивностью, ни женщина в черном с ее фатальностью — ни одно из этих жадных существ, какие проносились тенями вокруг реальности, не смогло затронуть его, ибо он был сама реальность: молодой мужчина под дождем в запахнутом плаще.

Так увидели его из одного окна, когда любопытная рука отдернула занавеску; он был именно таков, не превышая образа. Шел, перепрыгивая через лужи. Надо всем прочим, он был свободен: не нуждался в доказательствах.

Он шел, разглядывая здания под дождем, снова безликий и всеведущий, слепой в слепом городе; но зверь знает свою чащобу; даже если и заблудится в ней — заблудиться тоже значит обрести дорогу.

В последние дни жизни Матеус Коррейя казался придавленным тяжестью происходящего с ним и даже оскорбленным, словно не заслужил всего этого. Чем больше приближался его час, тем чаще улыбался он супруге, с кротостью, с печалью, какую до тех пор не имел, верно, случая выразить. Хотя минута перед смертью могла, в своей скоротечности, продлиться столько, что у него хватило бы времени быть полностью, кристально, счастливым.

Лицо казалось гордым. Что делала б человеческая душа, столь неопытная, без решенья, какое приносит тело?.. Лукресия плакала, перепуганная.

…И вот, уже одна, слушает она по ночам тишину Базарной Улицы. Какая-то бесшумная работа продолжалась внизу, под палубой, когда сидела она на носу того шлюпа, — это машины гудели так глухо. На мгновенье встал перед нею образ Матеуса. И как обожгло… — да ведь он и не был широкобедрый! Бледный только и с усами.

Смерть от сердца объяснила его грубое спокойствие и капризы в выборе блюд…

«Ладно, пойду погляжу на звездочку», Матеус пошел поглядеть на звездочку… — Это снова заставило ее заплакать.

Почему не видела она его в самом лучшем свете? Он был хорош, как всякий человек, который кончит умираньем, и она любила его. Не поняла только вовремя, что приказы почистить раковину или привычка завтракать, не облегчив тела, были его формами радости.

«Чего хотела она от него?» — упрекала себя вдова: чтоб обратил свою радость на цветы, как в ее женской Ассоциации? Нет, когда он ее обнимал и она была добра к нему, Матеус говорил: «Если раковина опять разобьется, то пускай на сей раз платит водопроводчик».

Когда он умирал, она даже хотела нарочно поломать раковину. Хотела утешить хоть немного, единственный был способ свести событие к чему-то узнаваемому: «Ты, по крайней мере, умираешь не в чужом доме».

Но он ей не позволил, молча поглядел на нее со стыдливой улыбкой: «Глупенькая, ведь когда умираешь, то это всегда в чужом доме». О, если б она его снова увидела, она подарила б ему то, чего муж всегда от нее ждал: свою кроткую жизнь без обычных причуд. И вдова рыдала, в раскаянии.

И все больше забывала его.

Откровенно сказать, она вспоминала о Матеусе со стороны, когда видела его в припадках кашля, почти беззвучных из-за такого напряжения без выхода: он кашлял, расшатывая дом сквозь тишину. Или когда он являлся ей во сне. Улыбаясь, добрый, каким был у корней своей жизни…

О, она не понимала, что каждый человек — вершина и не надо стремиться найти другую, — так старалась она думать, чтоб Матеус услышал, и во сне он слышал се. Как всегда, не совсем понимая.

Тогда она написала письмо матери: «Дорогая моя мама, Матеус скончался, только другая женщина может понять отчаяние вдовы! Тем не менее нахожу, что…»