Кларисе Лиспектор - Осажденный город

Вещи были сложны, ибо если б стали объяснимы, то не перешли бы от непонятного к понятному, но от одной сущности к другой. Только взгляд не искажал их.

Под колеса проехавшей повозки, зеркало на стене вспыхнуло в отражениях света. Но постепенно раненый воздух комнаты перестал звенеть, пока Лукресия успокаивалась. Взглянула на свои ногти — вот на что надо было смотреть — в затвердевшем мыле.

И все то, что затаилось с таким тщаньем, когда она сюда вошла, обрело теперь свободу и вновь задышало запахами дерева, фарфора, потертого лака и тени. В зеркале плавало отражение всей комнаты.

Цветок! Цветы изнывали в каждом лепестке, душистый занавес пыли подступал к середине комнаты. Ана каждый день сметала пыль, но спокойный сумрак углов был недосягаем — комната старела со своими заледенелыми безделушками.

Потому что Лукресия Невес их не понимала, не знала, как смотреть на них: пыталась то таким способом, то другим, и вдруг опять — все те же безделушки. Почти как пустое слово.

Как выразить, что там вот расставлены безделушки? О, она с отвращением взглянула на эти вещи, сделанные из самих вещей, фальшиво домашние, курочки, что клюют из ваших рук, вас не узнавая, — всего лишь вещи, одолженные у других вещей, а эти другие — у третьих. Приютясь на полках или бесстрастно прилепясь к полу и к потолку — безличные и спесивые, как петух. Ибо все, что было создано, было одновременно спущено с цепи.

И тут Лукресия, сама независимая, четко увидала все предметы. Так скрытно, что игра могла вестись без вреда, и она сама могла быть вещью, видимой этими предметами.

Недаром она столько дней выставляла себя напоказ на Паственном Холме, в ожидании своей очереди.

Ибо теперь она, кажется, достигла в себе самой предела спокойствия вещей под посторонним взглядом. Величественно подымая собственное неведение до самой высшей точки холма и с гордо поднятой головою господствуя над предместьем.

То, что не сумеешь «думать», увидится тобою! Высшая справедливость, дарованная мечте в этом мире, — это уменье, по крайней мере, видеть. Разве можно «думать свет»? Видят его и бьют копытом. Лукресия, по крайней мере, видела.

Испытывая радость настолько внешнюю, что это была уже радость всех прочих, какую чувствовала она — безликое божество, для которого тучи были его способом не спускаться на землю, а горы — его способом быть в отдалении.

Такова была радость у этой девушки…

Цветы в кувшине. Эра алой краски. Какой у них слабый стебель!.. Розовой краски эра. Краткая эра. По пыльной почве ступает неслышно. Клонится венчик цветка под тяжким гнетом цветенья. Прямоугольник окна пустынен, врезанный в стену. А безделушка-мальчик всем предлагает свою флейту. А самый большой цветок так бледен, а венчик его так крупен…

Быть может, Лукресия не постигла того, что вокруг нее, и лишь на шаг подошла к очевидности этой залы — но именно здесь были расположены вещи.

Угол комнаты был темен. Стена клонилась назад. Потолок составлен из досок непрочных и грязных. Этажерка. Дверь. Пол. Часы. Опять угол. Цветок, кувшин, потолок, пол, штора. И отброшенный вдаль неясный предмет, который, при взгляде в упор, оформился четко и во весь рост — кресло, в своем совершенстве.

Лукресия Невес взглянула на него и, сама не замечая, выразила на лице впечатление от предмета.

Мысль ее в этот момент стала наконец проста и объемна: мысль на четырех ножках, с сиденьем и спинкой. Такой взгляд привел, кажется, к полному познанию совершенности вещей.

Если не могла она пересечь стены города, то, по крайней мере, составляла теперь часть этих стен, в камне, дереве, извести.

И тогда, вспомнив жест, разученный ею в дождливую ночь, она повторила его осторожно и твердо, вытянув вперед левую руку и выставив ногу. И застыла в красоте этой позы, указывая на какую-то точку вдали.

О, но ведь это всего лишь пируэт девушки на выданье. Они такие озорные. Иногда вертятся прямо на глазах у других, а потом долго смеются.

Но на сей раз Лукресия ни о чем больше и не задумывалась: кончила полировать ногти, обтерла их о кожу кресла, полюбовалась блеском, какой им придало мыло, зевнула и вышла из дому.

Но утром, за завтраком, все было желто, и когда дочь пила дымящийся кофе из чашки, желтые цветы рассеялись по столу, и мать сидела во главе стола и была хозяйкой дома: Ана царствовала здесь.

Цветастые обои проснулись такими постарелыми… Когда Ана садилась к столу, небрежно уложенные волосы обрамлялись в розовые маргаритки, зеленые стебли, в красные разводы — но все было рыжим и бурым. Пока лежала ночная роса, выросли по комнатам развесистые деревья и встряхивали теперь ветвями в запахах мокрого парка — дым валил из чайника, покрывая копотью непроснувшийся дом.