Кларисе Лиспектор - Осажденный город

Вода текла из крана, и она водила мыльной тряпицей по тарелкам. Через окно виделась желтая стена; желтая — так следовало из простой встречи с этим цветом. Когда терла зубья вилки, Лукресия казалась маленьким колесиком, вертевшимся быстро, тогда как большое колесо вертелось медленно — то было медленное колесо света, и внутри него девушка суетилась, как муравей. Бытие муравья на свету поглощало ее полностью, и вскоре, как настоящий рабочий муравей, она уже не знала, кто моет и что моется, — такой лихорадочной была ее работа.

Она, кажется, превзошла всю тысячу возможностей, присущих человеку, и теперь просто находилась внутри самого дня, с такой простотой, что вещи виделись сразу и точно. Раковина. Кастрюля. Открытое окно.

Порядок и спокойное, обособленное место каждой вещи под ее взглядом: ни одна не ускользала.

Когда искала другой кусок мыла, не случилось так, что не нашла: вот он, тут же, под рукой. Все было под рукой.

А это так важно для человека, в какой-то мере недоумчивого: отказаться от причуд воображения и только лишь признавать узкое существование того, что видишь. «А-а-а», — кричала какая-то птица в палисаде за соседней лавкой.

Без грима лицо теряло пороки, в которых Лукресия Невес нуждалась в иные моменты, чтоб придать себе весу в обществе. С таким голым лицом, как сейчас, она б тоже откликнулась на зов, когда собирают на прогулку детишек.

Вся освещенная, вся отмеченная светом двух часов пополудни. «А-а»… — прервала свою песню птица в палисаде. Здесь, в глубине дома, Лукресия чувствовала себя божеством.

В глубине дома и в глубине души. И возможно, чтоб подчеркнуть свою божественность, она остановилась, усталая, вытирая пот со лба тыльной стороной руки, в которой держала тарелку.

Стояла, обводя взглядом обширное предместье, залитое солнцем. Там все вещи были прямые и без тени, словно специально сделанные, чтоб кто-то, глядя на них, боялся, что они рухнут на него. Держа в руке тарелку — свой рабочий инструмент, она думала, как бы хорошо сейчас показать матери, что ее дочь… что ее дочь…

Взглянула, с любопытством даже, на освещенные вещи вокруг себя, стараясь выявить яснее, через свою мысль, то, что происходит вовне.

Ничего не происходило, однако: человеческое существо стояло перед тем, что видит, захваченное свойством того, что видит, почти ослепнув от самой этой манеры смотреть; все вещи в два часа дня кажутся сделанными в глубине так же, как видятся на поверхности. Ей очень хотелось рассказать матери и Персею об этом освещении…

Но она продолжала стоять, бесприютная, перемалывая свои трудные мысли.

В этом божестве, при свете двух часов пополудни, мысль, почти никогда не приведенная в исполнение, стала настолько первобытной, что превратилась в чувство. Самой совершенной мыслью было: видеть, слушать, гулять. Но скупой разум, как большая птица, сопутствовал сам себе, не спросясь своего согласия.

А насчет того, чтоб рассказать о происходящем Персею, так все ведь так просто, глупо даже: она всего лишь строила то, что уже существует. Ну и что ж! Она видит реальность.

Кроме того, как рассказать Персею, если все это состоит из вещей непродуманных и нет всему этому доказательств?.. Чтоб добыть их, надо поверить во все эти вещи, даже независимо от них самих — ведь вся кухня была лишь виденье в стороне. И каждый раз, когда она поворачивалась в ту сторону, виденье оказывалось снова в стороне. Так девушке удавалось выдержать освещение двух часов пополудни — то подымая голову на случайный шум, то бегом устремляясь через все комнаты к веранде, на призывный звук многих шагов по мостовой.

Она открыла все окна и двери на веранде, увидела семинаристов, шагающих по улице сдвоенным рядом, размахивая руками, в развевающихся одеяниях… «Счастливы ли они?..» — спросила она себя задумчиво. Иногда Лукресия Невес бывала необычайно сообразительна. Засмеялась. Взглянула на дом напротив.

Перевела взгляд на третий этаж, весь высветленный солнцем. Один из тысячи казематов нелепого, освещенного города.

Но как отрадно видеть, какого совершенства достигли его защитные сооружения! Кто знает, может, когда-нибудь встанут на каждом углу бронированные автомобили. Слава человека в том, что у него есть свой город.

И сейчас, когда она вернулась назад, по затененным коридорам, кухня открылась перед нею огромным залом.

Через минуту она уже ее переделала; сейчас не годился прежний взгляд на вещи. Перемены, кажется, удовлетворили Лукресию, и она смотрела на кастрюли, такие начищенные, такие смиренные…