Кларисе Лиспектор - Осажденный город

И лицо девушки тоже огрубело в своей нежности. Тело едва удерживало тяжелую голову.

Доползла, сонная, до окна и тут уж реально, едва коснулась подоконника, услышала шум крыльев. Совсем рядом, с невидимой веранды, испуганно вспорхнула сквозь дождь голубка и, в длинном полете, исчезла.

Словно ударили ее по лицу крылом, с бьющимся от пробуждения сердцем…

«Даже можно подумать, что голубка вспорхнула из его рук, вообразите!» Обманное виденье взмыло вверх бенгальским огнем, окно распахнулось и захлопнулось снова, ветер пробежал по комнате, все ощетинив — в глубине пробужденного дома другие окна распахнулись ответно, — с сухим стуком билась о раму штора, и все здание было пронзено холодом и высью… Шаткий второй этаж дребезжал мокрыми стеклами и зеркалами, и вокруг цветка большие сонные пчелы разлетались испуганно — тайный трепет цветка вырвался наружу в тысяче жизней —…иль то предместье вторглось в комнату ровным топотом копыт?..

Молния. Помещенье проявилось сквозь темноту, фарфор засверкал — эти вещи, так долго подстрекаемые, бросали свой блеск в глаза: «Нет, так нельзя!» — говорила она, вздрагивая средь стихий, ею самою разбуженных. Но молния пролетела, и в комнате стало темно.

А дождь струился по мостовой, мча сорванные ветви и куски гнилых стволов.

Девушка вглядывалась в затопленные углы комнаты, пыталась уцепиться за первое прочное спасенье: уставилась на расплывчатую замочную скважину, которая, под пристальным взглядом, становилась меньше, еще меньше, пока не обрела свои собственные крохотные размеры.

Обретя ясность в мыслях, она потеряла тем не менее несчетное количество времени — это она-то, что так приблизилась к истине, что на секунду испугалась даже, не попала ли в святые… Она б охотно и сейчас не прервала своего приближенья, но пустота окружала ее, и в пустоте замочная скважина держала ее запертой за замок — она хотела б подняться выше замка, но какое усилие нужно, чтоб подняться, — только птичий крик вещает о том, только кто летает может знать, как тяжело тело на лету…

Комната осветилась неслышной зарницей и замкнулась в темноте и в спокойном своем пульсе; последняя свеча погасла. Мирные громы прокатились за Городскими Воротами. Капли дождя в тишине сбегали вниз по стеклу.

Девушка судорожно зевнула. Она стояла посреди комнаты, горбатая, покорная. Казалось, все вокруг ждет, чтоб она тоже ударила крепко и кратко копытом о землю.

И, сквозь безудержную зевоту, она пыталась выполнить свою скромную миссию — смотреть. «До чего ж невыразительная комната», — подумала она туманно, грызя ноготь большого пальца… А вода все стекала в канавы, заливала, переливалась через край… Животные, рассеявшись по холму, ждали.

Мгновенье, когда она, быть может, выразит себя и поместит себя на той же плоскости, что и город… Мгновенье, когда она себя проявит и примет форму, какая необходима ей как орудие действия… Где оно?

И, нахмурясь, она честно постаралась высказать, себя. Яростно грызя ноготь, наклонила голову — для самовыражения.

Но нет, ничего она не выразила… Посмотрела на все это дерево кругом, на стол, статуэтку, правдивые вещи, стараясь усовершенствовать себя в подражанье реальности, такой ощутимой. Но ей словно не хватало, чтоб высказать себя, чего-то рокового. Девушка искала это роковое: вся нагнулась вперед, ощупывая себя с надеждой. Но снова ошиблась.

И тогда погасила в себе все и начала снова. На сей раз приподнялась на носки; прислушалась. Поймала себя на том, что открыла, благодаря свободе в выборе движений, твердость косточек, какие-то мелкие законы, тонкие и непреложные: были жесты, какие можно производить, и другие, запретные.

Угадала древнее искусство тела, а оно искало само себя в неведенье прикосновений.

Пока не нашлась, кажется, обычная гибкость тела, превращенного наконец в вещь, какой свойственно действие.

Тогда она вытянула вперед руку. Сначала колеблясь. Потом более решительно. Вытянула и внезапно повернула вверх ладонью. От этого движенья плечо поднялось, как у калеки…

Но так было нужно. Она вытянула левую ногу далеко вперед. Скользя ногой по земле, раздвинула пальцы вкось к лодыжке. Она так перегнулась, что не смогла б уж возвратиться в обычную позу, не перекрутясь с хрустом вокруг самой себя.

С ладонью, жестоко вывернутой напоказ, протянутая рука молила и, вместе, указывала. Поднятая в таком внезапном порыве, что обрела равновесие в неподвижности — как цветок в кувшине.