Кларисе Лиспектор - Осажденный город

Ее голос слабел и затухал, волосы придавились жесткой шляпой, и, когда входили в Базарную Улицу, ветер задрал ей юбку, пока она держала шляпу обеими руками… Все, что лежало в пыли по сухим канавам, было разрушено ветром; несмотря на устойчивость — поскольку предместье было волшебно обратимо одним лишь ветром! Темная птичка пролетела, испуганно пища… — девушка попыталась воспользоваться минутной покорностью улиц и войти в глубинную связь с тем, что лошади, тревожно ржа, предчувствовали в жизни предместья. Но единственным средством связи было смотреть и смотреть, и она увидела солдат на углу. О, солдаты…

— Погляди-ка, Персей, там солдаты, — сказала Лукресия.

Ее манера видеть была резкой, грубой, отрывистой: солдаты!

Но не она одна видела. По правде говоря, мимо прошел мужчина и посмотрел на нее: у нее создалось впечатление, что он увидел ее тонкой и удлиненной, с крошечной шляпой на волосах — как в узком зеркале. Она смятенно взмахнула ресницами, не зная, какую форму предпочла бы; но ведь то, что видит мужчина, — это реальность. И, даже не почувствовав, девушка приняла форму, какую мужчина заметил в ней. Так вот и строятся вещи. Повернулась к Персею, такая скромная — удлиненная фигура, — протянула руку, сняла у него ниточку с рукава. Вглядывалась в его лицо, неотрывно, как мужчина, что прошел мимо, должен был представлять ее взгляд.

Персей и Лукресия взглянули друг на Друга…

Персей сразу… почти сразу… отвел глаза на соседнюю витрину — старался медленно поворачивать взгляд, чтоб не так заметно отводить от девушки. Он был деликатен. Принялся даже насвистывать. Но положение становилось все напряженней. Что дальше? Она сказала смиренно и мечтательно:

— Какой ветреный день, а?

Юноша сразу перестал свистеть и оглянулся на день. Без причины притворился, что его душит кашель, и когда наконец подавил его, сказал с какой-то важностью:

— Ветреный, да.

Маленькая собака бежала по мостовой на слабых лапах, рысцой, махая хвостиком на свету. Персей неуклюже отогнал ее — безбородое лицо улыбалось от стыда и восторга перед собственной трусостью.

Большой, кроткий. Мог бы отрастить длинные волосы. Завивались бы; умел сочинять стихи и был католиком.

— Такой огромный и щенка испугался, — сказала она грубо, с любопытством его рассматривая, а шарманка на углу завела серенаду Тозелли, согревая улицу. Музыкант вертел ручку, а инструмент калечил музыку с трудом и осторожно — музыка принимала беглые формы разных предметов… или все, что попадет в этот город, реализуется в вещь?..

Тут девушка остановилась и поставила сумку на землю. Персей из мести притворился, что прекрасно знает, что у нее в сумке масса ненужных вещей, увядших цветов с бала, бумажек; попытался, пользуясь своим опытом, показать, что видит, хоть не мог бы и догадаться.

Но когда Лукресия выпрямилась, подняв голову, свет вспыхнул в ее волосах… что-то изменилось, приоткрыв ее хорошую сторону; ее глаза, на мгновенье грустные, излучали тот же рассеянный свет, что и волосы, и словно перестали видеть, чтоб увидели их: Персей попытался увидеть, хоть на миг. А из накрашенных губ девушки рождалось светлое дуновенье, то, что она создала в себе, ускользало сейчас от нее — она была так красива… словно не нарочито вымыта, ногти и шея будто в тени, вся вытянулась на ветру — так красива, подумал он в отчаянии, так красива… ровно слепая…

— До чего ж ты мне нравишься! — сказал юноша, упрямо нагнув голову, как бодливый бык.

Она обернулась, сказала жестко и весело:

— Ты знаешь, что мне не нравятся такие разговоры! — и кокетливо надулась.

Персей взглянул на нее, стыдливо смеясь, и она тоже засмеялась. И столько смеялись, что поперхнулись, нечаянно или нарочно, и стали кашлять. Лукресия Невес стихла, вытирая глаза, вся красная, потеряв весь свой вид: это-то он хорошо заметил… О, любить ее означало постоянное усилие — он стоял, серьезный, омытый бледнеющим солнцем, изучая растерянно даль. Глаза его были широко открыты. Зрачки темны и золотисты. И было одиночество навсегда в этом неподвижном стоянии. Тогда она заговорила.

— Пойдем отсюда, — произнесла она мягко, потому еще, что уже начинала обманывать его.

В парадной дома, где жила девушка, он сказал, что подождет, пока она подымется.

«Нет, — отвечала она, так доверительно хитря, — это я подожду, пока ты не уйдешь, понял…» — она говорила очень нежно, махая всем своим существом одновременно со шляпой, но смотрела ему в глаза с тревогой: не хотелось доставлять себе труд подыматься по лестнице, чтоб снова спуститься.