Захар Прилепин - Дорога в декабре

На макушке у него обнаружился едва поседевший ершик — вот, собственно, и все последствия минувшего десятилетия…

Рагарин быстро взглянул на меня, что-то такое мелькнуло в его глазах, легкая тень узнавания, но он был слишком озабочен.

Документы на вахте у нас не проверили, к тому же время было уже неприемное — мы беспрепятственно прошли вослед за главврачом.

— Отчего же забирать, — повторил Платон Анатольевич, с интересом оглядывая стены больничного коридора, на которых между тем не было ничего интересного.

Рагарин чувствовал себя несколько неуютно — иногда казалось, что он хочет закрыть телом те щербины в стенах, по которым скользил глазами гость.

— У вас что, дело пошло на поправку? — закончил, наконец, Платон Анатольевич свою мысль, и здесь мне показалось, что Рага-рин покраснел. Может быть, просто потому, что он встал непосредственно под ало саднящей зарешеченной лампой.

Рагарин ничего не ответил, но сбегал в свой кабинет и вернулся обратно с историей болезни, которая явно была приготовлена заранее.

Профессор сделал жест рукой, означавший, кажется, «нет-нет, спасибо, я это уже читал…», — но вид Рагарина был настолько беспомощным, что Платон Анатольевич смилостивился, взял папку, поднес ее к глазам и прочитал со значением вслух:

— «Скуталевский Константин Платонович». Совершенно верно: Константин Платонович. Именно. — После чего свернул историю болезни и так и держал ее в руке.

Рагарин чуть тронул профессора за рукав.

— Навестите?.. — начал он, но не смог выбрать сразу, как определить сына профессора. «Навестите больного» прозвучало бы чуть оскорбительно, а «навестите сына» — слишком грустно.

— Навестите Костю? — нашелся Рагарин. Определенно, у него имелось чутье.

— Да-да, несомненно. Как там наш Костя, навестим, — согласился Платон Анатольевич и, размахивая историей болезни, отправился по коридору за Рагариным, который посекундно оборачивался, словно вел профессора меж деревьев.

Подходило время ужина, и навстречу из своего леса медленно шли сумасшедшие.

Я стоял в коридоре, отвернувшись немного в сторону: казалось, что меня обязательно ктонибудь узнает и принесет из столовой жареную рыбу — угостить.

Не выдержав, я вышел на улицу.

Профессор вернулся очень быстро, буквально через минуту, уже без истории болезни. Он стремительно двинулся на меня, я даже немного посторонился. Подойдя почти вплотную, профессор очнулся.

— У вас нет сигареты? — спросил он негромко.

— Нет, — сказал я.

Нужно было что-то еще сказать.

— А почему именно эта больница? — спросил я как можно более обыденным тоном.

— Эта? — с некоторой даже готовностью переспросил профессор. — Он уже был во всех лучших клиниках, и в этой стране, и… Безрезультатно. А эта потому… А потому что я здесь жил. Мы тут были прописаны. Он тут прописан до сих пор — Костя. И здесь осталась наша старая комната, она пустует.

— Вы здесь жили? — удивился я.

— Ну конечно, — согласился он, даже улыбнувшись. — Жили здесь, да. В этой больнице я проходил практику. Тут неподалеку жила моя будущая жена. И так далее.

— А Шарова вы тут не встречали? Велемира Шарова? — спросил я.

— Шарова? Нет, — ответил профессор, отчего-то скривившись. — Что у вас с сигаретами, я забыл?

Я развел руками, огорченно вздохнул и поискал глазами вокруг — не стоит ли кто с сигаретой поблизости или даже без сигареты.

И нашел: сквозь решетку раскрытого окна на втором этаже на меня смотрела моя жена.

На ней был домашний халат.

Лицо ненакрашено.

Губы шевелились, она произносила что-то не слышное мне.

К ее окну подошла старуха и тоже стала смотреть на меня.

Жена сделала движение, чтобы уйти.

— Ты что тут делаешь? — громко спросил я.

Она посмотрела на меня удивленно, вскинув почти незаметные, словно сбритые брови, и промолчала.

— Где дети, ты? — закричал я, взмахнув рукой и пробежав несколько шагов к зданию.

Она улыбалась, глядя сверху, и в ответ легко махнула рукой — прощаясь.

— Дети, блядь, где мои? — закричал я еще громче.

— Сам ты блядь, понял? — на секунду вернувшись к окну, отчетливым, с улыбкой голосом ответила она — тем тоном, которым можно было бы сказать: «Посмотри, какой красивый букет!»

Я остался стоять, глядя уже на старуху, сурово озиравшую двор.

— Сам ты блядь! — повторила старуха, обращаясь отчего-то не ко мне, а куда-то поверх меня.

Я оглянулся — там стоял профессор и переводил взгляд с окон женского отделения на меня и обратно.