Авраам Иегошуа - Возвращение из Индии

Она сняла свой маленький передник, повесила его на спинку стула и сказала с доверчивой улыбкой:

— Ну вот… вся твоя.

— Тогда давай переберемся куда-нибудь, где потише, — сказал я, желая намекнуть, что хотел бы с ней не просто поболтать.

Она не удивилась моим словам, хотя на поляне вовсе не было так уж шумно; людей было немало, но они стояли и разговаривали, не производя особого шума. Время от времени они отправлялись в буфет, чтобы отрезать себе еще кусок пирога, пришедшегося, похоже, всем по вкусу. Сначала она повела меня по направлению к киббуцным домикам, но внезапно остановилась, как если бы ей пришло в голову что-то лучшее, а потом зашагала в сторону небольшой ложбины, где мы оказались в тени утеса, — в том месте, откуда начиналась каменистая тропинка, отчетливо просматривавшаяся меж меловых выступов в свете отдаленных лампионов.

— Иди сюда, — сказала она таинственным голосом. — Если ты не хочешь взобраться еще выше, мы можем здесь тихонько посидеть и в то же время увидеть все… до тех пор, пока не начнется церемония.

На мой взгляд, ее нельзя было назвать слишком красивой, но она, безусловно, была очень и очень симпатичной. Ее гибкое тело было слишком костистым на мой вкус, а лицо ее казалось слишком маленьким для таких огромных глаз, которые блестели сейчас в свете восходящей луны, словно два больших светильника. Я взобрался вслед за ней в молчании, удивляясь внезапному ее решению привести меня сюда, на эту продуваемую ветром каменистую тропу, продвигаясь по которой, мы слышали вскрики птиц, поднявшихся со своих гнезд и хлопанье крыльев.

— А буддисты могут жениться? — спросил я, и почувствовал себя идиотом. В ответ она только прыснула от смеха.

— Они могут все, — ответила она, нисколько, похоже, не удивленная моим вопросом. — Буддизм — это не еще одна злобная религия, ищущая как бы сильнее придавить человека или запугать его, это лишь средство, призванное облегчить неизбежные страдания. — Все это она произнесла серьезно, и выражение «неизбежные страдания» прозвучало искренне и убежденно, вызвав во мне волну доверия и симпатии. — Ужасно жалко, что вы не смогли еще на несколько дней задержаться возле храмов Бодхгаи, — продолжала она. — Тогда ты понял бы то, чего мне не удается втолковать тебе сейчас… и боюсь, что позже не удастся тоже. — И снова в ее словах я уловил упрек в том, что я не использовал все открывавшиеся передо мною возможности во время незапланированного путешествия в Индию.

— Но каким образом я мог бы остаться? — вопросил я, оправдываясь, как будто она меня в чем-то обвиняла. — Мистер Лазар так рвался обратно. А я… разве я мог бросить Эйнат, которой было так плохо?

— Да уж… ей было и на самом деле очень плохо, — вежливо подтвердила она и добавила: — Если бы не ты, она не доехала бы до дома.

Тропинка тем временем резко повернула, так что мы неожиданно остановились, словно повиснув в воздухе над блестящей голубой поверхностью плавательного бассейна, окруженного прибывшими на свадьбу гостями. Мы стояли совсем близко к ним, но оставались совершенно невидимыми и изолированными, погрузившись в глубины истории, которую Микаэла предпочитала называть моей, но которая, конечно же, являлась историей Эйнат, а мне еще предстояло вытянуть из Микаэлы все, что она знала и что могла она поведать с присущей ей простотой и ясностью, с которыми она говорила обо всем, оставляя ощущение приятной умиротворенности, позволявшей мне расслабиться после долгих месяцев внутреннего конфликта и напряжения.

Она встретилась с Эйнат и еще двумя израильтянками на улице в Калькутте, где Эйнат, ошеломленная открывшимся ей видом, оказалась в самые первые дни своего путешествия. Микаэла, наоборот, считала себя уже старожилом Индии, пропутешествовав по центральным штатам страны, и вот уже более трех месяцев обосновавшись в Калькутте, где она примкнула к волонтерам — французским и швейцарским врачам, предлагавшим бесплатную медицинскую помощь в импровизированных клиниках прямо на уличных тротуарах. Они так и называли себя — «тротуарные доктора», и вот к ним-то Микаэла и примкнула, получая взамен еду дважды в день и место для ночлега. В это время она и повстречалась с Эйнат, когда та обратилась к врачам за помощью — ей срочно надо было сменить повязку на ноге. Микаэла мгновенно поняла, что Эйнат нуждается в ее помощи, что она очень испугана и огорчена своей встречей с Калькуттой и, быть может, сожалеет о своей поездке в Индию. Но она понимала и то, что растерянность, испытываемая Эйнат, — это общее чувство, охватывающее всех тех, которые чувствуют, что помимо нищеты и безобразия, здесь таится еще некая духовная мощь, которая может, даже вопреки воле, втянуть их в себя, и это в особенности относится к тем, кто обладает незначительной самоидентификацией, кто чувствует себя слишком слабым для достижения своих амбиций и, в особенности, тех, кто при любой возможности готов бежать куда глаза глядят. И действительно — очень скоро Эйнат уговорила двух своих подруг, бросив дела в Кулькутте, двинуться в Непал, чтобы всецело погрузиться в девственные красоты Гималаев. Но уже через две недели, к полному изумлению Микаэлы, Эйнат вернулась в Калькутту одна и разыскала ее. Так началась их дружба. Поначалу Эйнат работала бок о бок с Микаэлой, помогая тротуарным докторам, но вскоре бросила работу и присоединилась к одной молодежной группе туристов, направлявшихся в Бодхгаю, чтобы предаться там медитациям, по системе випассана ; она поступила так, считала Микаэла, не потому, что на самом деле заинтересовалась буддизмом, но потому лишь, что принадлежала к категории людей, для которых процесс поиска важнее, чем сама находка.