Дёрдь Конрад - Соучастник

Что-то сломалось во мне в этот миг. На месте того, кем я был, возник совсем другой человек: убийца, который пожертвует своей любовью, который пожертвовал бы собственным сыном, но ничего бы не сказал. «Иди до конца, — услышал я голос, который звучал изнутри: со мной словно разговаривал мой мозг, — Иди до конца по тому пути, который никуда не ведет. По тому пути, у которого один смысл: стоять на своем вопреки всему». Теперь я молчал просто ради молчания, а вовсе не ради того человека, который где-то скрывался; даже не ради партии. Какое-то самоубийственное упрямство объявило в моей душе осадное положение, рядом с которым любая цель — детская игра, любая жертва — ничтожна, которое и меня самого вводит в механизм всеобъемлющего насилия как неотъемлемую его часть. Слепые правила, диктуемые этим странным состоянием, не допускают отклонений ни на йоту, они не подлежат никакому сомнению. С этого момента каждый день будет мыслиться лишь как довесок к моей в сущности уже завершенной жизни.

Я был весь, до кончиков ногтей, сплошное молчание; хотя сознавал, что тем самым становлюсь подручным палачей. Кровным родственником тем, кто связал мне руки и хлестал прутьями по ступням. Во мне гудело, как провода высокого напряжения, безумное, неистовое упорство самосознания, сводившееся к тому, чтобы не утратить ощущения тождественности самому себе. Что бы ни произошло, никакая следующая минута не изменит решения, которое я принял. Жертва ради жертвы, ненависть ради ненависти, и все это — ради смерти. Мне уже нетрудно было держать язык за зубами: какая-то посторонняя сила сомкнула мне рот. Подняв голову, я смотрел на немые, страдальчески искривленные губы Жофи, на ее бедное, вывернутое тело, которое я уже не хотел спасти.

Вошли два следователя, молча сняли Жофи, а меня втолкнули в какую-то каморку и били ногами, пока я не потерял сознание.

Теперь они били меня вовсе не затем, чтобы узнать какой-то адрес. Били, потому что хотели бить. Мы с ними были уже не людьми, а сгустками ненависти, которые счастливы, только сцепившись друг с другом. «Если вы возьмете верх, что ты с нами сделаешь? — спросил один из них, пиная меня в живот, — То же самое?» «Куда хуже», — хотел я ответить, но в последний момент стиснул зубы, не желая даже двумя этими словами допустить некую общность с ними. За ноги они оттащили меня в салон и бросили рядом с Жофи.

Мы держались за руки; нам нечего было сказать друг другу. Изо рта у меня текла кровь, Жофи вытирала ее. Вскоре доставили человека, которого я так и не выдал: видно, его выдал кто-то другой. Его отвезли в больницу, потом отправили со штрафной ротой на фронт. Женщин спустя несколько месяцев выпустили. Жофи погибла в Освенциме, намеренно коснувшись проволочного заграждения, по которому был пропущен ток высокого напряжения.

В начале лета 1942 года меня больше всего угнетало то, что мои убеждения, в которых, словно в салате, марксизм перемешался с фрейдизмом, мой наставник и вышестоящий связной по подпольной коммунистической сети называл ревизионистским бредом. А в середине лета больше всего смущало уже совсем другое: вместе с такими же горемыками я должен был идти перед немецко-венгерской передовой линией, по хитроумно размещенному минному полю, заостренной жердью тыча землю перед собой. Если ты взлетишь на воздух, значит, одной миной и одним ненадежным элементом меньше, для командования и то, и другое — чистая выгода; только мы не ценили эту выгоду по достоинству. Дело долгое время шло с гениально рассчитанной планомерностью: убывали мины, убывали и мы; но неожиданно стало таять и немецкое военное превосходство; так что теперь по остаткам собственных мин шагали, не отставая от нас по эффективности, хлынувшие в наступление русские.

У нас, лишившихся работы, но все еще живых, осталось одно прибежище, противостоявшее губительному для нравственности безделью, — уборка трупов. Русские удерживали плацдарм на западном берегу Дона, и немецкое командование бросило против них венгров; нетрудно было догадаться, что кончится это плохо, но, во всяком случае, в немецкую ставку пошла телеграмма о начале контрнаступления. Уложив венгерский полк на берегу Дона, русские добивали его еще много дней, пока не успокоились наконец последние ползающие и ковыляющие раненые. В жаркие августовские дни трупы вздуваются быстро, и каждому полагается отдельная яма в рыхлой земле. Погребение, или, попросту, закапывание, было нашей обязанностью, надзор за работой и исполнение траурного марша — обязанностью полевого оркестра; места для могил на провонявшем мертвечиной поле указывал, едва сдерживая рвоту, тамбурмажор. Для войны духовой оркестр необходим: когда плачут трубы, покойник — герой, павший смертью храбрых; я так и сказал одному трубачу: человек искусства не имеет права уклоняться от борьбы, которую нация ведет не на жизнь, а на смерть. В ответ он даже не съездил мне по шее: лишь отвернулся, сипя противогазом.