Дёрдь Конрад - Соучастник

«И возвел я себя на дыбу греха», — говорит, сидя в лодке, плотник. И добавляет: он заплатил за право учить людей. Я опускаю весла в воду: мне хочется поскорее на берег. Сегодня он будет ходить из палаты в палату, вести душеспасительные беседы с теми, кто в них нуждается. Похвалит добрые их поступки и даст понять, что те поступки, которые он не хвалит, не являются добрыми. Дождевая туча разделяется надвое, плотник поднимает палец: «Свет всегда одолевает тьму». То, что небо очистилось, годится ему лишь для подобных сентенций. Нынче вечером он должен еще поругать одну клептоманку, чтобы та вернула украденный шелковый платок. И уверять брошенную уборщицу, что муж ее наверняка получил с тех пор триппер от своей курвы. И утешать страдающего депрессией возчика, что Новый год он будет встречать дома, — хотя родня возчика уже продала дом, оставив беднягу без крова над головой. Клиника эта для плотника — конечная станция на пути к блаженству: тут он может миссионерствовать, сколько хочет; недаром он жалуется, что дел у него просто невпроворот. Помощь душевную он предлагает и мне, но больше для проформы, и радуется, когда я отказываюсь. У меня мурашки по коже бегут от его елейного тона; но мы смотрим друг на друга: кто из нас лучше играет? Что отрицать: как-никак, мы с ним коллеги. «Святая женщина», — говорит он. «Чего ж ты ее кокнул, если она святая?» — замечаю я. «Я сам себя кокнул», — весомо отвечает мне плотник. Вечером я гулял в парке; среди деревьев кто-то мелькнул и, увидев меня, убежал. Я успел заметить синий халат плотника; на земле у моих ног лежала окровавленная белка: у нее перерезано горло.

Я всегда был немного невнимателен к Дани. В детстве я однажды сказал ему, что он — как занудливая жена. Я, конечно, еще не знал, что такое занудливая жена; знал лишь, что Дани — чистый репей: от него не избавишься. Когда мне исполнилось девять лет — ему было всего шесть, — я получил отдельную комнату. Дани ревел, не хотел оставаться в детской один. Он почему-то боялся, что его забудут там и уйдут. Еще ему всегда приходило в голову приставать ко мне, требуя, чтобы я рассказал что-нибудь, как раз в тот момент, когда я погружался в какую-нибудь книжку и она так меня захватывала, что я его даже не слышал. Если я шел играть в футбол с большими ребятами, он тащился за мной, и прогнать его было невозможно. Меня и то брали в команду едва-едва, а что им делать с шестилетним шкетом? Разве что за ворота поставить, чтоб мяч приносил; но он ведь на поле хочет играть. Когда ко мне приходили друзья, Дани обязательно был тут и встревал во все разговоры. Если он говорил чушь, я сердился на него, а если что-нибудь умное, я опять же сердился: мне становилось стыдно, что я все время стараюсь держать его на расстоянии.

Где-то после полуночи Дани вылезал из своей постели, приходил, не открывая глаз, ко мне в комнату и падал в мою постель. Я отодвигался от него, он придвигался, пока за ним не оставалось полкровати, а я лежал, втиснувшись в стену. Мне это надоело, я сделал маску из пустой тыквы, а ночью, перебравшись через него, встал, закутался в простыню и поднял над головой маску, в которой горела свеча. Потом в ванной комнате пустил воду из крана, опрокинул стул; Дани проснулся, перепугался и от страха намочил постель; ему было очень стыдно. На следующий день, ближе к вечеру, мы сидели на берегу речки, ели только что собранную малину. Дани спросил: «Ты хочешь, чтоб я больше не приходил к тебе ночью?» «Да, не приходи больше», — сказал я.

«Давиду ты и не сказал, что у тебя брат есть», — пенял он мне. С моим новым другом мы встречались каждый день после обеда, и я в самом деле ни разу не вспомнил про братишку. Как-то идем мы с Дани по улице, едим мороженое, я держу руку у него на плечах. Навстречу попадается Давид, я показываю ему Дани: «Это мой младший брат». Выражение лица у обоих странное. Давид оборачивается к Дани: «Тебя же нету». Дани подпрыгивает и бьет его в челюсть. Давид, отшатнувшись, прислоняется к стене, держась рукой за подбородок, и насмешливо улыбается. Глядя не на Дани — на меня.

В ванной комнате, в топке под медным котлом, горят дубовые поленья; в какой-то момент красное сооружение из переливающихся жаром головней рушится, словно дом во время землетрясения. Толстый веселый эксгибиционист, я голышом стою на табуретке, надеваю трусы — и, чтобы не упасть, держусь за нянькину шею. А сам потихоньку тереблю светлую поросль у нее под мышкой. Брат не позволяет себя одевать. «Я сам! — вопит он. — Я сам!» Полчаса он тоскливо возится с чулками, тянет их туда-сюда, чтоб не морщили. «Ты зачем позволяешь, чтобы тебя одевали? — спрашивает он. — Ты ведь большой». «А потому что — она одевает», — говорю я, обнимая няньку. С высоты на мою макушку сыплются поцелуи, Дани с завистью созерцает супружеские радости старшего брата. Двадцатью годам позже он попросил, чтобы я отдал ему, на одну ночь, свою любовницу. «Это не корова», — ответил я. Сам же он часто посылал своих женщин ко мне, и те не отставали, пока я не соглашался лечь с ними. Девушка уходила, я выглядывал в окно: Дани ждал внизу, на площади.