Дёрдь Конрад - Соучастник

Но тогда, в 1950-м, я давал следователям все основания бить себя еще не один месяц. Хотя из множества предъявленных мне абсурдных обвинений я уже подписал, что являюсь британским шпионом и что собирался убить вождя партии, но с тем, что еще до войны был полицейским осведомителем в подпольной компартии, согласиться не мог. На мне не было ни единого небитого места, плоть между костями и резиновой дубинкой усыхала, тончала день ото дня, следователи нервничали. Из-за меня откладывался судебный процесс, для которого мои товарищи по обвинению, истерзанные до предела, созрели уже давно. Чтобы доконать меня еще и морально, в камеру ко мне подсадили примитивного дурака-агента, который рассказывал мне о своих однообразных, лишенных фантазии похождениях с бабами. В комнате же для допросов раздвинутые мои ноги привязывали к двум крюкам, вбитым в потолок, так что мошонка моя становилась свободной мишенью для дубинок и каблуков, а способность к выполнению половых функций все безвозвратнее уходила в законченное прошедшее время. Как-то я не пришел в себя даже после ведра холодной воды, поэтому члены боксерской команды госбезопасности, оттащив меня, как мешок с тряпьем, в камеру, на следующий день, чтобы сэкономить силы, пришли прямо «на дом». Я лежал на полу, а они каблуками били меня по копчику, носками сапог — в печень, и все это проделывали так согласованно, что горячие факелы страшной боли врывались в мой мозг почти одновременно. Хотя это они избивали меня, а я не мог и пошевелиться, им приходилось как-то разжигать в себе злобу; полностью исчерпав весь запас гнусных и унизительных слов, они компенсировали нехватку свежих находок тупым повторением какого-нибудь одного и того же эпитета. Такой способ самовыражения был столь эффективным, что однажды в соседней камере они насмерть забили своего бывшего полковника, который не совсем туда, куда надо, донес на собственного начальника. Толстяк полковник с ноздреватым, как сыр, лицом визжал на таких октавах, что я испугался, не придумали ли они новый способ пыток. Нет, ничего нового не было; просто полковник знал: в таких случаях, чем ты громче вопишь, тем лучше; не знал он одного: на сей раз заплечных дел мастерам криков было мало: им не крики его были нужны, а жизнь.

Нелепая ирония ситуации заключалась в том, что я ощущал даже некоторую жалость к источнику диких звуков; хотя еще совсем недавно именно этот полковник руководил моими допросами. Он являлся в комнату, садился на угол стола, попыхивая сигарой, но через несколько минут вставал и уходил; мне показалось, ему не хочется быть очевидцем сцен, оскорбляющих человеческий вкус. Однажды по моей просьбе он согласился дать мне отдельную аудиенцию. Он не был новичком в своем деле; в подвале, где в скрытых под штукатуркой трубах журчала и плескалась вода, сержант с изуродованными ушами у него на глазах много раз бил меня, из ревностного отношения к долгу, в солнечное сплетение, а если я все же вставал после этого, добавлял в поддых. Я привык к тому, что, когда он мне говорит: «Ну ладно, черт с тобой, тварь», я способен добраться до камеры только на четвереньках. Пытками меня уже вынудили сознаться в том, что я британский шпион; но однажды ночью мое высшее мировоззренческое «я» — на последней стадии издыхания — подсказало мне, что нахождение под следствием есть, собственно говоря, не что иное, как выполнение партийного поручения, а потому неплохо было бы трезво, конкретно обсудить, что и как я должен делать: ведь для партии полезнее, если на суде я буду играть роль врага, а не раздавленной крысы. По моей просьбе меня отвели к руководителю следствия; длинные коридоры, на каждом углу — свисток, чтобы я, не дай бог, не встретился с другим арестантом, затем — кабинет с деревянными стенными панелями, с красной ковровой дорожкой; справа и слева от раскрытой двери — два молодцеватых майора. Внутри, за письменным столом сидел, поставив локти на стекло, полковник с ноздреватым, как сыр, лицом. «Ну, что там у вас?» Опустив на глаза жирные веки, он выслушал мои аргументы. «Чепуха это все. Жрать хотите?» Одному из своих секретарей в начищенных до блеска сапогах он велел принести два бутерброда с колбасой-салями и бутылку пива. «Вот это — не чепуха. Лопайте». И едва ли не с сочувствием смотрел, как я окровавленными, разбитыми пальцами несу бутерброд к окровавленным, разбитым губам. Каким тонким, плачущим стал этот басовитый начальственный голос, когда его окружили его же рукастые подчиненные! «Товарищи, не надо! Ой, товарищи, только не бейте!» Я знал: чем ожесточеннее «товарищи» молотят полковника, тем меньше ярости у них останется на меня; и все же я содрогнулся, услышав этот ставший почти детским от ужаса голос. В тот момент я тоже попрощался с завтрашним днем. После общения с пьяной командой садистов полковник больше не очнулся; я — выжил.