Гай: Татлин!

Гражданин Николай Романов ехал где–то на поезде.

На крыльях «паккардов», продвигавшихся к Зимнему Дворцу, лежали люди. Улицы, выходившие на проспект ко дворцу, были перегорожены мешками с песком и охранялись большевиками.

Говорили, что Александр Керенский будет защищать дворец на своем белом коне.

Трамваи, забитые солдатами, на окнах бьются красные флаги, шли по Невскому. Ошеломленные люди стояли на перекрестках и оглядывали улицы из своих парадных.

Холодно — рассвет наступал бело и медленно.

Никто и представить не мог, что произойдет. Керенский разместил во внутренних покоях дворца, поближе к большим залам, женщин.

Внешние покои оборонялись кадетами из академии, совсем мальчишками. Офицерами их были профессора военного дела, любившие закладывать руки за спину. Рота за ротой, комната за комнатой стояли они возле своих винтовок, ростом чуть выше их — с ухмылками, серьезные, мрачные, благочестивые, испуганные.

Ни один русский не станет стрелять в женщин и мальчишек. Вместо этого бой пойдет за столом переговоров — Керенский со сложенными на груди руками, Ленин с воздетым над головой кулаком.

Заря залила красным штандарты Авроры . На берегу, на палубе щелкали семафоры.

— П рицел! прокричал помощник канонира. Четыре девять один три!

Орудийные стволы Авроры поднялись.

— Трубка! Восемь семь два!

Орудия Авроры сместились влево.

— Пли по команде!

— Вся власть Советам!

— Пли!

Первый залп взметнул гейзеры гравия и льда на плацу, рассек надвое стену парка и срезал трубы с флигеля садовника.

Второй залп угодил прямиком в высокие окна Зимнего Дворца, только начавшие отсвечивать серебром восхода.

Сидя в тростниковом кресле кремово–золотого салона щукинского особняка и слушая «Каприз для двух роялей» Готшалка — высокомерные исполнители с прическами а ля Лист сидели в самоуверенных позах, так же отличаясь от Рубинштейна за роялем, как электрический звонок отличается от фарфорового дверного молотка великого князя, — Татлин размышлял о том, как же ему не нравится Маяковский.

Его взгляд задержался на холсте Матисса над вазой с позолоченными листьями: женщина с густыми каштановыми волосами, руки сложены, зеленая блузка, темные безмятежные глаза. Среди интеллигентных женщин и красных танцовщиков Матисса висели угрюмые Пикассо. Морозов владел лучшими полотнами мастера, кубиста Воллара, сквозь которые проходили призраки Сезанна, Эвклида и Баха, пока они стояли на мольбертах.

Буфетчики разносили чай и ликер, пахший анисовым семенем и ноготками. Концерт скакнул и прекратился.

— Б ог Полдня! произнес профессор, поднимаясь с места и оглядываясь удостовериться, что он завледел вниманием публики.

Заложив одну руку за спину и воздев другую свободным жестом, он продекламировал стихотворение Ивана Алексеевича, в котором девушка и ее сестра наблюдали за черными козами на красных скалах какой–то Сицилии, какой она представлялась русскому воображению. Синяя бухта, пропеченные скалы, сухая тень оливы. Роем зудящих мух спустился бог Пан.

Татлин не уловил изощренной образности коленей, юбок, сильных рук, сосков и ромашки, но присоединился к аплодисментам.

— В горах Сицилии … снова начал профессор, опять про пыль, золото и камень.

Ларионов на своих холстах писал слова, чтобы показать, что он — самый безыскусный художник из всех. Проработав имитации французов — от чистого импрессионизма Камилла Писарро до фовистского периода Дерэна, он начал писать так, словно не умел писать вообще. Он отказался от перспективы, пропорции, светотени, от любого стиля сложнее ребячьей мазни.

Отслужил в армии он девять месяцев. По выходным он приносил и выставлял свои холсты в «Бубновом Валете».

Михаил, сказал Александр Веснин, открыл для себя вульгарность именно в армии.

В Кремле, поправил его Татлин. Он выезжал в летние лагеря в очень славных лесах к северу от города, но преимущественно занимается муштровкой в Кремле, разводит караулы и пишет картины. Между сессиями в школе искусств лучше ездить к морю. От морского света глаз прочищается.