Гай: Татлин!

— Вперед право на борт! кричал младший штурман, назад лево на борт!

Французское побережье было серым, испанское — желтым и зеленым. У Гибралтара они видели обезьян и печальных англичан. Они покупали трубочный табак, крепкий, как глоток кислоты.

В Средиземном море , голубом, словно летнее небо, они снимали тяжелые черные фуфайки и шерстяные шапочки и закатывали рукава фланелевых рубашек до самых бицепсов. Гданьский матрос Клаус разделся совсем, оставшись лишь в cache–sexe , в Badenhose немецких плавательных клубов.

К тому времени, как они достигли Стамбула, все уже загорели, точно татары, а альбом Татлина весь заполнился косматыми, взъерошенными от ветра торговыми моряками. Вот Сергей с ногами–кронциркулем, стоит, подняв воротник до самых ушей, вот старшина–рулевой читает карту, Фома ладит снасти.

На берегу он заметил, насколько изменился. Грудь раздалась и покрылась тонким пушком. Ходил он теперь враскачку. Волосы стали цвета бледного романовского золота. Икры оформились, плечи выправились, руки стали грубее и жестче. Нос в зеркале выглядел превосходно, однако верхняя губа слишком выступала вперед, а подбородок был чересчур академичен. В профиль он походил на интеллигентную рыбу.

Свет Стамбула пылал. Каждая форма — старая деревянная ограда, длинная стена, пыльное зеленое дерево в саду — брала свои оттенки у нежного света, который был полной противоположностью льдистой яркости и хмурым сумеркам Петрограда и Москвы. Русские краски горьки, плоски, подернуты синевой. Татлин видел в Турции настолько желтые цвета, что взгляд его на вкус казался медом.

Повсюду здесь был тот свет, которого он ждал и которого желал в России, — особенный свет видавших виды подоконников, дверных косяков, буковой коры, столешниц или ступеней, на которых утреннее серебро перетекало в коричневатые оттенки позднего дня и лежало в тускневшем сиянии, казавшемся самой сущностью времени. То был приятный свет окон в конце лета, свет на валунах в лесу, милый свет двориков с фиговыми деревьями в Гилее. Цивилизация — это искусство строить стены для такого богатого света. Италия , говорил Мандельштам. Стамбул , скажет Татлин в свои поздние годы.

Святая София была матерью всех российских церквей — даже теперь, лишенная всех своих икон и крестов, а ее высокие святые, Отцы и Христы–Пантократоры покрыты фанатической вязью ислама. При виде лампад на длинных цепях, висевших на высоте грот–мачты он покачнулся от изумления.

Сады Стамбула были зеленее любой русской зелени. Он бывал на веранде синего дома Ларионовых, которая вся заросла пуэрарией, тыквами–горлянками и глицинией, сотворив зеленый интерьер летнего воздуха, а однажды в лесах по дороге к Москве — чудо после украинский степей: он въехал в зеленый тоннель деревьев, все как одно — гиганты, но ничего в России и отдаленно не походило на Бразилию этих турецких садов.

После Турции Греция была нагой. Он бродил меж каменных куч Акрополя и смотрел, как черные козы пасутся на агоре.

Когда он ушел в море, ему было семнадцать. Робость свою он скрывал под маской дурачества и так стал судовым паяцем. Проворными ногами он выплясывал под концертину, изображал старшину–рулевого и фальцетом распевал похабные матросские песни. Вот как! говорил он мужицким голосом и громко пердел.

Прежде, чем они доставили груз галош в Брест и Лиссабон, Татлину расквасили нос, он узнал, что его петух чрезвычайно длинен, и открыл для себя романы и рассказы Лескова.

Он выучил имена Ленина и Маркса.

Тело его окрепло от тягот морской службы, глаза стали синее, руки — мозолистее и искуснее.

Он познал ветер, законы натяжения, преимущества жизни по приказу, ясность минимального.

Когда на своих занятиях в Институте Дизайна и Керамики он говорил: Рассмотрим воск, деготь, камедь , — он черпал из матросского запаса точного знания материалов.

Каждая сила выявляет форму [2] Выражение Матери Шейкеров Энн Ли, как на это указывает сам Давенпорт в эссе «Рональд Джонсон». учил он. Ветер и море сформировали корабль.

Форма отвечает пользе. А затем польза совершенствует форму.

Чайки вились за самой кормой, крича: Татлин! Татлин!

Цеппелин Рейсхшифф Л2 поднялся на шестьсот пятьдесят футов от анкерной мачты Йохеннесталь–Флюгхафен в берлинскую октябрьскую лазурь.