Гай: Татлин!

— Все дело, скажет Осип Мандельштам позднее, в качестве солнечного света на стене.

Он говорил о цивилизации.

Когда Владимиру Евграфовичу Татлину было десять лет, он проводил лето в Тирасполе с Михаилом Ларионовым, которому было четырнадцать, и над верхней губой у него уже намечался пушок.

Владимиру Евграфовичу не нравился отец: тот бил его, — а к мачехе он не вообще никаких чувств не испытывал. Отец его, инженер, переезжал из города в город в поездах с зелеными окнами, через которые внутрь влетали сажа и гнилой дым.

В Тирасполе же ячмень был опутан паутиной, между окон водились осы, а в корзинках для вязания спали котята.

Дедушка Михаила Федоровича был моряком, жевал плиточный табак, родился и вырос в Архангельске и очень много рассказывал о льде.

Звали его Дедушка Ларионов.

Дедушка Петровский, помещик, был отцом матери Михаила. Ел он обычно посреди ночи, чтобы не умереть с голоду. Завтракал на заре, пока в каштанах еще висел туман. Чай пил из винного бокала, присербывая.

В десять кушали еще, обедали в полдень, затем чай в четыре, ужин в шесть. Уже потом, когда в воздухе сгущались светляки, а роса начинала возбуждать ревматизм старика Петровского, домашние, за исключением кухонной прислуги, месившей в корытах тесто и выуживавшей вилками из крынок маринованных угрей, отправлялись на боковую. В полночь же поднимались снова, сонные и голодные.

— Во сне можно умереть от голода, говорил Дедушка Петровский.

Волосы его были увязаны в красный плат, а из–под синей рубашки выглядывала фланелевая ночная сорочка. Холодный борщ и черный хлеб, водка и чай стояли у него под лампой, точно голландский натюрморт.

Владимир с Михаилом спали на пуховой перине в чердачной комнатке под самой крышей, и концы длинных балок были все изукрашены резьбой, словно пламя дракона на иконе Георгия Победоносца.

За птичьим двором и воротами на пастбище стоял амбар — заброшенный, поскольку выстроили новый, и теперь весь утопавший в гигантских подсолнухах. Жимолость и шиповник овладели подступами, по ночам вваливаясь в прохладные стойла, а днем снова выглядывая наружу. В стропилах осы строили свои бумажные гнезда. Кот Глеб ходил туда за мышами и сверчками.

Владимир с Михаилом дождливыми днями пробирались туда сквозь заросли подсолнухов, чтобы что–нибудь найти — куски старья, деревянные ведра без дна, змей, колодезную цепь, ящериц.

Забираться в старое зернохранилище, утратившее б о льшую часть своей передней стены, почему–то было хорошо. Огромные коробы и грубые корявые листья подсолнухов образовывали джунгли с одной стороны. Остальные стены были добела истерты и пыльны от грубой муки и отрубей, заплетены паутиной. Сквозь подсолнухи падал бледнозеленый прохладный свет.

Именно здесь, как вспоминал Татлин всю свою жизнь, ему впервые явилось видение комнатных интерьеров — задолго до того, как корабельные каюты и уставная аккуратность моряков научили его правилам организации внутреннего пространства. И когда Мандельштам говорил о цивилизации как о качестве солнечного света на стене, между тем думая о садах Фиесоли и о свете цвета упорного золота, цвета медовых сот на стене, бегущей вдоль макового поля в Пэстуме, сам он вспоминал это старое зернохранилище в амбаре под Тирасполем.

Они с Михаилом в альбоме для гостиной нашли картинки Японии и прочли о бумажных стенах, о комнатах без мебели. Они читали о строгой расстановке низкорослых деревьев, о ритуальном размещении глиняной посуды, свитков, метелок, ширм и сложенной одежды.

Татлин подметал пол старого зернохранилища и смахивал пыль со стен веником, принесенным из большого дома. Еще чище он выметал гусиным перышком, сгоняя ручейки тончайшей пыли на дощечку.

— Наша японская комната!

В угол они поставили камень, вымытый в желобе, а около него — бутылку, в которую воткнули один–единственный синий василек. Скамья, на которую раньше ставили подойники, служила им столом в центре комнаты.

Они сидели по–турецки и кланялись друг другу от пояса.

В большом же доме ему нравился уют пуховых перин, узкие высокие окна, сумеречные углы с их иконами и свечами. Ходили там тихо. Постоянно кто–нибудь дремал. По веранде тоже бегать нельзя, потому что кто–то все время сидел в плетеных креслах вокруг плетеного стола — пил чай и читал вслух из толстых газет, страницы которых разрезались костяным ножом.