Гай - Татлин!

Он конструирует множество вещей. Мебель, одежду, всевозможную утварь — целый новый стиль в искусстве. Здания, памятники. И летательную машину. На нее смотрят два матроса и ухмыляются.

Женщина в туфлях без каблуков, награжденная, на груди — Орден Ленина второй степени, Герой Народа, тоже смотрит на нее. Поджала губы. Подалась на дюйм вперед. Обхватила себя за локти.

Лицо Ленина смотрит сквозь летательную машину с восьмифутового плаката.

В наше время это историческое старое здание с итальянскими стенами и вощеными полами — Пушкинский Музей. Высокие окна завесили богатыми красными портьерами, поэтому свет внутри — янтарный. Здесь хранятся трогательные реликвии поэта и его России, множество книг в красных и золотых переплетах. Много картин как русских, так и европейских. Желтые перчатки поэта.

Украинской вышивки, вдохновленной Агитпропом, больше нет, супрематистских плакатов из одних зигзагов и полукругов, портретов самовлюбленных поэтов, выполненных в яростнвх цветах и неожиданных углах футуризма. Их тоже нет.

Все роскошно, как романовское пасхальное яйцо, и в культурные пределы входишь с уважением, с легкой печалью, с благоговением.

Первым делом видишь картину: Ленин вздымает кулак на фоне ненастного неба.

О красные дня октября!

У планёра , глайдера — ажурное точеное шасси, профиль которого в точности повторяет кленовое семя. В центре — V–образная распорка, и к закругленному концу, к голове планёра — еще одна. Эта вторая распорка — тоже V–образная, если смотреть от головы, поскольку низ шасси — это один–единственный нагель, расходящийся в грудине непорочной анатомии планёра, сразу над его зобом, и уходящий вилкой назад, оставляя верхушку шасси открытой, как конверт, в который сейчас положат письмо. Между двумя этими распорками поднимаются высокие локти крыла цапли. Оно машет благодаря системе тяж, приводимой в движение ногами аэронавта.

Это схема птичьего полета, переведенного в точеное дерево большой эластичности. Ткань, натянутая меж ребер крыльев — промасленный шелк.

Аэронавт должен надевать комбинезон на молнии из двухслойного поплина с легкой подкладкой, вроде того, что сегодня на Татлине. Кроме этого — полотняные ботинки на шнуровке, вроде велосипедных, очки–консервы, шлем, застегивающийся под подбородком, и перчатки, которые защелкивают на запястьях.

— А зачем этот планёр?

— Для повседневного использования.

Татлин показывает планёр журналистам. Человек из «Известий» прижимает блокнот к груди и поправляет очки в стальной оправе.

— Рассмотрите изогнутые крылья, говорит Татлин. Я полагаю, вы найдете их эстетически безупречными.

— Именно, говорит человек из «Известий».

Портрет Ленина безотрывно смотрит на белое московское небо за музейными окнами в экстазе искренности.

— Вы не должны думать о моем планёре ни как о предмете утилитарном, ни как о произведении искусства. Вы же не станете рассматривать ДнепроГЭС как скульптуру, однако она — скульптура. Польза ее очевидна, героична. Мой планёр — для народа. Это социалистическоий артефакт — и искусство, и полезное приспособление.

— Народ Украины будет особенно заинтересован в планёре «Летатлин». Над полями без единого дерева можно парить часами, над тундрой.

— Это, объясняет Татлин, прихлебывая с блюдечка чай с мятой, воздушный велосипед.

Зелинский записывает.

Над ними, на фотографии сепией Ленин подписывает бумаги за столом.

Товарищ Мария Ивановна из «Правды» выпрямляет спину и представляется художнику–изобретателю.

— Он очень красив, произносит она. В самом деле очень красив.

Татлин прищуривается.

— Pereat mundis , говорит он, fiat iustitia [1] Пусть погибнет мир, но да свершится правосудие ( лат .)

Приехал батюшка Гапон, воздели иконы, бухнул басовый барабан.

Можно было начинать демонстрацию.

Человек на углу проспекта кивнул головой человеку на противоположном углу. Это был полковник С. В. Зубатов, начальник тайной полиции. Ветер январской зари жалил его глаза до слез. Усы ему опушило инеем.

Можно было начинать демонстрацию.

На батюшке Гапоне был клобук по чину, но под стихарем и саккосом — одежда рабочего.

— Г осподи смилуйся над нами! вскричал он. Иисусе Христе, смилуйся над нами!

Из толпы, темневшей за его спиной, донесся рев.

— В ставай, проклятьем заклейменный! выкрикнул в падавший снег одинокий голос, сильный, как сирена. Весь мир голодных и рабов!