Владимир Бабенко - Барский театр

Рота была на полигоне. Воспользовавшись этим, старшина Сочавский зашел, кивнув вытянувшемуся в струнку дневальному, в казарму и, прогромыхав между рядами образцово заправленных коек, направился к тумбочке ефрейтора Михайлина. Старшина открыл дверцу. Внутри был идеальный порядок. В углу, рядом с мыльницей и полупрозрачным футляром, в котором угадывался изгиб розовой зубной щетки, он заметил серую записную книжку. Сочавский достал ее. На первой странице было написано: «Глубокие реки текут спокойно. Лао-Дзы». Старшина долго вчитывался в древнекитайское изречение, пытаясь постичь восточную мудрость. Потом, прервав это занятие, перелистал блокнот. Оказалось, это была единственная запись. Старшина вздохнул, вернул записную книжку на место и наконец обнаружил в казенной мебели не положенный по уставу предмет. В самой глубине тумбочки стояла литровая стеклянная банка с прозрачной мерцающей жидкостью. Старшина, предвкушая криминал, достал ее, открыл пластиковую крышку (в которой почему-то были проделаны аккуратные дырочки) и понюхал. Но он почувствовал лишь слабый речной запах. Сочавский поднес банку к лицу и только теперь заметил в ней десяток крошечных рыбок. На боках каждой рыбки были полоски — одна матовая ярко-алая, а другая, искрящаяся — голубая. Старшина не оценил эстетической стороны обитателей этого аквариума, но зато отметил, что рыбки были вполне упитанными.

Сочавский вздохнул. В памяти всплыли события прошлых лет, когда у него в роте служил другой выпускник вуза, тоже любитель живности. Но какой! Его интересовали только жуки-навозники, которых он увлеченно выкапывал из дерьма, в том числе и из человеческого. Однажды в его блокноте нашли записи на незнакомом языке. О случившемся немедленно доложили командиру подразделения, после чего тот долго допрашивал солдата. Невозмутимый боец заявил, что он духом и телом предан советскому народу, социалистической Родине, Коммунистической партии и Красной армии, но смысл и цель своей жизни видит в изучении жесткокрылых копрофагов, то есть жуков, поедающих экскременты. Прославлять свою социалистическую Родину он после демобилизации собирается всё тем же — то есть публикациями о жизни жуков-дерьмоедов. А записи на вражеском языке он объяснил латинскими названиями жуков. Ему не поверили. А вдруг это зашифрованный текст, попытка разглашения военной тайны? Офицер подумал, что следовало бы доложить в особый отдел, но сочетание слов «жуки — дерьмо — военная тайна» его остановило. Можно было и самому вляпаться. Поэтому справились своими силами. Происшествие замяли, записную книжку изъяли, непонятные записи под угрозой трибунала и нарядов вне очереди вести запретили. Однако известно, что свобода непобедима, и было замечено, что обычно туманный и блуждающий взгляд любителя копрофагов всегда становился осмысленным и целеустремленным при виде лепешек коровьего навоза.

— Тяжело работать с бывшими студентами, — подумал о своем новом подопечном старшина Сочавский (Михайлин попал в армию сразу после окончания вуза — точнее пушно-мехового института. За это он служил всего один год и за это же его произвели в ефрейторы).

Сочавский поставил банку в тумбочку, закрыл дверцу, почесал затылок и пошел писать письмо. Письмо матери Михайлина (старшина, сочиняя его, просмотрел ротные документы и узнал, что у ефрейтора было и имя — Саша). Сочавский трудился целый час и очень устал от непривычной работы. Но делать было нечего. Мать Михайлина, на его взгляд, была единственным человеком, который мог помочь Сочавскому разобраться в характере своего подчиненного.

Старшина, увидев в окно возвращающуюся с занятий роту, прервал свой литературный труд, вышел на плац и построил бойцов. Сочавский оглядел солдат. И, как всегда, не обнаружил ни одного, который был бы рад этой встрече.

«Есть такая профессия — Родину защищать» — с тоской подумал старшина, глядя на унылые физиономии. Единственным светлым пятном было лицо Михайлина.

На нем блуждала хроническая улыбка. Именно эта легкая ироническая усмешка и раздражала всех начальников ефрейтора — как прямых, так и непосредственных. Что бы ни делал Михайлин — ел, стрелял из автомата, читал армейский устав или отрабатывал свой очередной наряд вне очереди путем чистки сортира, — эта улыбка не сходила с его губ. При этом ленинский прищур его глаз с беловатыми ресницами и легкая сутулость довершали образ.