Меир Шалев - Дело было так

Год, и еще год, и еще, и еще. Сорок лет — сорок лет подряд! — прожил свипер в своем мрачном одиночном заключении, закутанный в белизну своего савана, чистый, как в день своего рождения, до того, как познал пыль. Его шестеренки безмолвствовали, его вентилятор отдыхал, его шланг лежал, свернувшись мертвой змеей. Впрочем, иногда, так сказала мне мама, бабушка открывала эту тюремную дверь. Внезапная, расширяющаяся щель света и надежды, быстрый взгляд, пересчитывание заключенных — не убежал ли ей кто, мгновенная проверка — не удалось ли какой-нибудь пылинке проникнуть сквозь запертую дверь? И все — дверь закрывается. И снова темнота и тишина. Сорок лет. Немногие арестанты провели в тюрьме так много времени без перерыва. Не знаю, как ощущают течение времени пылесосы, но сорок лет есть сорок лет. Очень долгое время.

Но вот в один прекрасный день, точнее — вечер, свиперу показалось, что он снова слышит знакомый язык — тот, который слышал раньше, до того, как приехал сюда, много-много лет назад. Да, из-за стены проникали слова на его языке и с его акцентом, а произносивший их голос был голосом женщины. Молодой женщины. Явно его соотечественницы.

А через несколько часов дверь ванной открылась настежь, щелкнул выключатель и вспыхнул свет. Бабушка Тоня развязала шпагат, приехавший с ним из той далекой страны, сняла одеяло и старую простыню, подняла коробку и стянула со свипера мешок. Он посмотрел на нее и поразился. Прошло сорок лет. Он сам и нарисованная на его коробке американская женщина остались такими же молодыми, как были. Но бабушка постарела так, что он с трудом ее узнал. Только тряпку на ее плече он узнал сразу, хотя та уже прошла семьсот кругов стирки. Это была одна из тех замечательных, бессмертных американских тряпок, которые приехали тогда в Нагалаль вместе с ним.

Бабушка Тоня провела этой тряпкой по его блестящему корпусу, увидела в нем свое отражение, искривленное на изгибах металла, взялась за большой толстый шланг и слегка потянула.

И свипер опять последовал за своей хозяйкой. Его бесшумные колеса даже не скрипнули. Он двинулся и поехал. Она повернулась и вышла с ним из комнаты.

Когда мне исполнилось тринадцать лет, я начал приезжать в Нагалаль на каждые большие праздники — в Песах и Суккот, а также в летние каникулы, — чтобы работать в хозяйстве и помогать дядьям. Так я делал вплоть до призыва в армию.

В молодости я был более прилежным и старательным работником, чем в детстве. Я уже не увиливал от работы и не вызывался рассказывать истории тем, кто в это время вкалывал, тем более что рассказы Менахема и Яира были интереснее моих. Они учили меня всему, что должен уметь крестьянин, — жать и нагружать телегу, доить вручную и с помощью автомата, поить новорожденных телят и чистить коровник, выдаивать семя у индюков и осеменять им индюшек (кстати, два противных дела, от описания которых я вас избавлю), собирать снесенные курами яйца и вместе с тетками их чистить, водить трактор (это стало моим любимым занятием) и работать с прицепными сельскохозяйственными орудиями, а под конец — тому труднейшему маневру, овладение которым превращает простого крестьянского сына в настоящего крестьянина: реверсу с телегой и более того — реверсу с телегой при наличии дышла.

Я начал с самых простых работ — чистки кормушек и перетаскивания поливальных труб. Позже, когда я научился запрягать Уайти, нас с ним стали каждое утро, пока дядья готовились к дойке, посылать за кормовой свеклой. Кормовая свекла — растение с очень толстым корнем, близкая родственница сахарной свеклы и любимая пища коров.

Мы с Уайти выезжали со двора, проезжали мимо виноградника, выкорчеванного несколько лет спустя, и ехали вдоль цитрусовой рощи, которой тоже предстояло быть срубленной в близком будущем. Стояло раннее утро, воздух был еще прохладным и хрупким, и роса висела на листьях грейпфрутов. Падающие капли тотчас впитывались в землю, а если попадали на сухой лист, производили неожиданный громкий звук, почти щелчок.

Земля прогревалась с той же скоростью, с которой шла лошадь. Солнце свертывало пеленки облаков над полями. Стайка рано поднявшихся щеглов вдруг сливалась с взволнованным разноцветным облаком. Сегодня я уже их не вижу, этих щеглов. Их отлавливают, истребляют, они исчезают — точно так же, как те огромные стаи скворцов, которые тогда то и дело заслоняли солнце волнующимися полотнищами, и как тот дрозд, который каждый день у меня на глазах щелкал на мостовой улиток, и те рыжие славки, которые сигналили мне мельтешеньем красных хвостов из эвкалиптовой рощи Нагалаля — той рощи, которой тоже уже нету : стерта с лица земли, но осталась в памяти.