Алан Холлингхёрст - Линия красоты

— Пойдем наверх, — сказал он.

И сам бросился по лестнице почти бегом, перескакивая через две ступеньки. Взбежав наверх, Ник зажег лампы на столах и над картинами, чтобы Лео, войдя, впервые увидел гостиную так же, как сам Ник два года назад — в тенях, отражениях и мерцании позолоты. Сам он остановился у камина, предвкушая свое торжество и в то же время с тайным страхом вглядываясь в лицо Лео.

— Я к такому не привык, — сказал Лео.

— А…

— Я ведь не пью виски.

— Ах да…

— Кто знает, что со мной теперь будет? Вдруг начну на людей кидаться?

— Это угроза или обещание? — натянуто улыбнувшись, спросил Ник.

Он потянулся к Лео, положил руку ему на бедро и, подержав так секунду или две, смущенно отстранился. В иной обстановке, оказавшись наедине, они бы уже целовались, сплетясь руками и тесно прильнув друг к другу — хоть Лео порой и посмеивался над нетерпеливостью Ника, говоря: «Без паники, малыш! Я здесь, с тобой, никуда не денусь!» Но сейчас, поставив бокал на каминную полку, Лео разглядывал «Каприччо Сан-Джорджио Маджоре» Гуарди — по сравнению с «Тенью смертной» это полотно, должно быть, казалось ему на редкость бессмысленным. Едва ли Рэйчел стала бы спрашивать гостей, какой ребус они в нем видят. На столике под картиной возвышалась стопка приглашений — нескончаемый круговорот светского общения: мистер и миссис Джеффри, графиня Хексхэм, леди Карбери, Майкл и Джин, министр по делам… а рядом — другие, на плотной бумаге, со срезанными уголками: по поручению Ее Величества лорд-гофмейстер имеет честь пригласить… Эти хранились подолгу, и Ник, проходя мимо, посматривал на них с тайной гордостью. Вот и сейчас бросил на них довольный взгляд — но тут же, сообразив, что эта деталь говорит о Джеральде, поспешно отвернулся и сделал вид, что никаких приглашений здесь нет — в тот самый момент, когда Лео фыркнул и сказал презрительно:

— Боже ты мой, ну и снобы!

Ник рассмеялся.

— На самом деле они вовсе не снобы, — сказал он. — Ну, разве что Джеральд немножко. Они…

Трудно было объяснить — да и понять — кто за что отвечает в семействе Федденов. Джеральд и Рэйчел обеспечивали друг другу алиби. Кроме того, Ник понимал, что Лео называет их «снобами» в том смысле, в каком это слово употребляется в низах — денег куры не клюют, живут в шикарном доме, словом, большие шишки. Его вдруг поразила мысль, что Лео, возможно, воспринимает это приключение — поход в Кенсингтон-Парк-Гарденс в отсутствие хозяев, возможность заняться любовью в постели — как изощренную месть богачам. Лео отхлебнул из бокала и подошел к окну. Я должен ему доверять, говорил себе Ник, я ведь всего четверть часа назад обещал ему доверять. Звенящая тишина, нарушаемая лишь тиканьем часов, в этой огромной и роскошной зале казалась какой-то неестественной, и на миг — словно приотворилась и вновь захлопнулась тяжелая дверь — Ник почти услышал гул голосов и смех, донесшийся сюда из прошлого или из будущего.

— Недурная вещь, — заметил Лео, указывая на антикварный комод. — И фарфор у них… если не ошибаюсь, это севрский.

— Да, кажется, севрский, — ответил Ник, мгновенно вспомнив старину Пита. Вот кто не молчал бы сейчас! Старина Пит наверняка нашел бы что сказать!

— Нет, тут очень недурно, — раздумчиво заключил Лео и, повернувшись к Нику, кивнул: — Неплохо ты устроился.

— Милый, ведь это все не мое…

— Знаю, знаю. — Лео присел за фортепьяно, подумав, поставил бокал на стопку нот. — Так, что это у нас… ага, Моцарт, неплохо. — Пролистал ноты, поставил назад, снова распахнув на вечно открытом «анданте». — А что за тональность? — пробормотал он себе под нос так, словно игра в различных тональностях, как удары в гольфе, требует от пианиста особых приемов. — Фа-мажор…

— Рояль совсем расстроен, — сказал Ник. Он боялся, что, если Лео начнет играть (хуже того — играть плохо), демоны дома пробудятся и потребуют жертв.

— Да ладно! — пробормотал Лео и, вглядываясь в ноты, начал играть с листа.

Это была вторая часть, то самое анданте — медленное, задумчивое и горько-печальное, то, что играл Ник в вечер их первого несостоявшегося свидания — играл, пока Кэтрин не заявила, что не желает это слушать, и он, извинившись, не соскользнул в бравурную и пустую импровизацию. Извиняться за то, к чему тебя больше всего влечет, скрепя сердце признавать это глупым, скучным, «вульгарным и небезопасным» — нет на свете ничего хуже. И Моцарт, кажется, говорит как раз об этом — о том, как полет надежды обрывается на взлете, ибо крылья ее подрезаны незримыми ножницами. Лео играл довольно уверенно: Ник стоял у него за спиной, мысленно предвосхищая каждую ноту, морщился, когда Лео ошибался или запинался, улыбался, когда тот играл гладко, и мечтал только об одном — чтобы это продолжалось вечно. Но вот Лео сильно сбился, сердито хмыкнув, взял несколько случайных аккордов и потянулся за бокалом.