Дидье Ковеларт - Прошлой ночью в XV веке

— Ну, и о чем вы сейчас думаете? — с усталым вздохом спрашивает Морис. — О гипнозе?

Отрицать бесполезно: почтальонша наверняка доложила ему о моих вчерашних подозрениях. Он продолжает:

— Если вы действительно считаете, что вас загипнотизировали, сходите к психиатру — пусть освободит вас от Изабо. Или вы уже побывали у него? Вижу, что побывали. Ладно. Слушайте, мне нечего вам сказать, кроме того, что Изабо принадлежит вам, это касается только вас, и вы можете делать с ней все что угодно, например, отослать ее назад, в башню. Гийом сгинет где-нибудь в закоулках вашего сознания, но тогда позже вам придется пройти через еще одну инкарнацию, чтобы вернуться к отправной точке… впрочем, это уже ваши проблемы.

— Прекратите меня судить, наконец! По какому праву!..

Он вдруг отпрыгивает в сторону и сердито кричит:

— Да никто вас не держит, идите себе, скатертью дорожка! Давайте, возвращайтесь к своему убогому прозябанию современного обывателя, усердного трудяги, который мирно живет-поживает в своем XX-м веке, как все, никого не трогает, исправно платит налоги и ждет выхода на пенсию, чтобы на покое дохнуть со скуки! Все мы смертны, все мы лишь временные гости на этой земле, где встречаемся с потусторонним лишь в момент похорон: приходим из небытия на краткий миг и возвращаемся туда же! Значит, вы этого хотите? Вправду хотите?

Я пытаюсь дать ему отпор взглядом, поскольку меня покидает дар речи. Приступ отчаяния, сжавшего мне горло еще в самом начале его пылкой речи, притупляет обиду.

— Но есть другое решение: вы перестаете считать нас коварными заговорщиками, принимаете как должное победу, одержанную вами над шестью веками адских мук, и делаете для исповедника то, что вам удалось сделать для Изабо. Это не мы вами манипулируем, Жан-Люк: это вы нас освобождаете!

Я молчу, я покорно киваю, потрясенный незнакомым чувством безоглядного доверия, собственного могущества и покровительственной гордости. Положение обязывает: а мое положение, вероятно, зовется долгом знатного феодала, и это сознание пьянит мою душу. «Защищать и служить» — вот девиз рыцарей рода д'Арбу. Другое дело, как они им распорядились.

— Слушаю вас, — говорю я Морису.

Он делает глубокий вдох, нервно приглаживает жиденькие спиралевидные волоски на лысине, которые тотчас опять встают дыбом, оборачивается к гобелену и начинает тараторить:

— Итак, узнайте, что аббат Мерлем благодарит вас за то, что вы начали освобождать Изабо, но, с одной стороны, для вас главное — не останавливаться на полдороге, а с другой, жизненно важно, чтобы вы, во имя спасения его души, возобновили отношения со своим отцом.

Я бесстрастно напоминаю ему, что являюсь подкидышем.

— Простите, я имел в виду отца Гийома, — уточняет он, неожиданно смягчив тон. — Это был весьма влиятельный сеньор, с которым аббата Мерлема связывала тесная дружба. Он имел возможность оказать давление на отца Изабо, чтобы помешать тому замучить ее исповедника, но не сделал этого. Душа Мерлема истерзана этой неблагодарностью — не забудьте, что, отрицая под пыткой ваши отношения с Изабо, исповедник спас вам жизнь! — и это было самое малое, чем ваш отец мог ему помочь, но не потрудился сделать это.

Во мне вдруг вскипает гнев, но он властным жестом пресекает мою попытку прервать его.

— Только вот в чем проблема с духом вашего отца: его удерживают на земле угрызения совести. Ему стыдно за свое ослепление, он был уверен, что его друг Мерлем донес на вас, став виновником вашего бегства и заточения Изабо. И теперь мои информаторы просят вас рассеять это недоразумение, передав исповеднику извинения и сожаления вашего отца и заверив, что аббат простил ему свою мучительную смерть. Вам ясно?

Мой приступ ярости бесследно прошел. Вместо того чтобы отреагировать нормально, то есть откреститься от всех этих средневековых разборок, я слышу собственный шепот:

— И как же я могу это сделать?

— Молитесь. А если вы неверующий, то выберите место, которое вам по сердцу, сконцентрируйтесь и передайте это послание. Вот и все, что от вас требуется.

— Но… почему именно я?

— Распутать узел может лишь тот, кто его завязал. Это кармический закон. Мы можем на вас рассчитывать?

Его лицо озаряется широкой улыбкой. Он протягивает мне руку и тискает мои пальцы с подчеркнутой признательностью, словно расценил мое молчание как знак согласия. Почему в эту минуту у меня в памяти всплывает образ потомка Гийома — сутенера и сидельца Мюлузской тюрьмы? Предположим, я рассею пресловутое «недоразумение» XV-гo века — не отзовется ли это каким-нибудь образом на сегодняшней реальности?