Флэнн О'Брайен - Третий полицейский

Отдельные части этой беседы доходили до меня из разных направлений компаса по мере того, как сержант перемещался для выполнения своих задач то вправо, то влево, то вверх по лестнице прикрепить петлю к верхушке виселицы. Казалось, он доминирует над той половиной мира, что у меня за спиной, своим присутствием — своими движениями и шумами — заполняя ее собой до последнего самого дальнего уголка. Другой половине мира, той, что лежала передо мной, была красиво придана форма остроты или округлости, безупречно соответствующая его природе. Но половина, лежащая за мной, черная и злая, не состояла ни из чего, кроме грозного полицейского, вежливо и терпеливо налаживающего механику моей смерти. Труд его теперь уже был почти закончен, и глаза мои глядели вперед, спотыкаясь, плохо разбираясь в удаленном и получая меньше удовольствия от близкого.

Мне почти нечего сказать.

Да

Разве что посоветовать тебе принять смелый вид и дух героической отрешенности.

Это будет нетрудно. Я ощущаю такую слабость, что не могу стоять без опоры.

В каком-то смысле это удачно. Сиен никто не любит. Создает трудности для всех участников. Человек, заботящийся об окружающих даже при выборе образа смерти, проявляет благородство характера, вызывающее восхищение у всех классов общества. Как сказал известный поэт: «…даже шеренги тосканцев с трудом сдержали „ура“». Не говоря уже о том, что простая беззаботность перед лицом смерти уже представляет собой самый впечатляющий жест неповиновения.

Я ж тебе говорю, нет. у меня сил сцены устраивать.

Вот и лады. И будет об этом.

Сзади раздался скрипучий звук, как будто сержант с раскрасневшимся лицом закачался в воздухе, испытывая только что прилаженную веревку. Потом раздался лязг, когда его огромные подбитые гвоздями башмаки обрушились обратно на доски помоста. Веревка, способная выдержать его чудовищный вес, никаким чудом не подастся под моим.

Ты, конечно, в курсе, что я тебя скоро покидаю?

Так принято.

Мне не хотелось бы уходить, не отметив официально, каким удовольствием для меня было сочетание с тобой. Не будет преувеличением сказать, что я не знал из твоих рук никакого другого отношения, кроме учтивости и такта. Можно лишь сожалеть о том, что не представляется практически возможным вручить тебе какой-нибудь скромный знак признательности.

Спасибо. Мне тоже очень жаль, что нам приходится расставаться после того, как мы провели столько времени вместе. Если б нашлись те часы, ты бы мог их взять себе, если б сумел найти, чем их взять.

Нет у тебя часов

Забыл.

Все равно спасибо. Ты не имеешь случайно понятия, куда попадешь… когда все это кончится

Ни малейшего.

Я тоже. Не знаю или не помню, что происходит в этом случае с такими, как я. Иногда мне кажется, что, быть может, я стану частью… мира, ты меня понимаешь?

Знаю.

То есть — ветра, видишь ли. Частью его. Или духом пейзажа в каком-нибудь красивом месте вроде озер Килларни, его внутренним смыслом, понимаешь?

Понимаю.

Или, может быть, — чем-нибудь морским. «Свет, никогда не падавший на море иль на сушу, мечта поэта и крестьянина надежда». Большая волна на середине океана, например, — вещь весьма одинокая и духовная. Вот частью ее.

Я тебя понимаю.

Или хотя бы запахом цветка.

Тут из моего горла скакнуло вперед острым криком, поднявшимся до вопля. Сержант без звука подошел ко мне сзади и, сомкнув свою большую ладонь на моей руке, принялся нежно, но неумолимо влечь меня прочь оттуда, где я был, на середину помоста, где, как я знал, находится люк, способный провалиться при помощи механизма.

Теперь держись!

Два моих глаза, танцуя во лбу у меня, как безумные, зигзагами гоняли по местности, как два зайца, в последний раз дико пробуя мир, из которого я вот-вот должен был уйти навеки. Но в спешке и трепете они не упустили движения, бросавшегося в глаза среди общей неподвижности, далеко-далеко на дороге.

— Одноногие! — вскричал я. Я знаю, сержант у меня за спиной тоже увидел, что дальняя часть дороги занята, ибо его пожатие, хоть и все еще не разомкнутое, перестало тянуть меня, и я почти ощутил его жадный взгляд, вытекающий в день параллельно с моим собственным взором, но постепенно сближающийся с ним, пока они оба не слились через четверть мили. Казалось, мы совсем не дышали и не жили, пока смотрели, как движение близится и делается яснее.

— Мак-Кружкин, ей-богу! — тихо сказал сержант.