Флэнн О'Брайен - Третий полицейский

— Странных озарений удостаиваются те, — пробормотал я, — кто ищет мест повыше.

Не знаю, отчего я сказал такую странную вещь. И мои собственные слова тоже были мягки и легки, словно их не оживляло дыхание. Я слышал сержанта, разбирающего за мною грубые веревки, так, как будто он находился на дальнем конце огромного зала, а не у меня за спиной, а потом услышал, как до меня долетает его голос, мягко взывающий через безмерную долину.

— Я раз слышал про одного человека, — сказал он, — так его по собственному желанию запустили в небо на воздушном шаре делать наблюдения, человек этот был огромного личного обаяния, но дьявольски начитанный. Веревку стравили до таких пор, что он был совершенно исчезнувши изо всех видов — с подзорными трубами или без подзорных труб, и тогда стравили еще десять миль веревки, чтоб уж было все как надо насчет первоклассных наблюдений. Когда предел времени наблюдений истек, шар притянули обратно, но вот так номер, человека в корзине не было, и его мертвого тела так и не нашли лежащим — ни мертвым, ни живым — ни в каком приходе, никогда.

Тут я услышал, что издал гулкий смешок, стоя с высоко поднятой головой и с обеими руками по-прежнему на деревянных перилах.

— Но у них хватило ума додуматься через десять дней снова заслать шар наверх, и, когда его приземлили во второй раз, вот так номер, человек сидит в корзине, не потеряв ни перышка, если можно верить хоть слову во всей моей информации.

Тут я снова издал какой-то звук и услышал свой голос, словно присутствовал как посторонний на собрании, где я сам произношу главную речь. Я услышал слова сержанта и досконально их понял, но они имели не больше значения, чем те ясные звуки, какими кишит воздух в любое время, — отдаленный крик чаек, беспорядок, какой создают ветер своим дутьем и вода, кубарем валящаяся с холма вниз. Вниз в землю, куда уходят мертвецы, скоро уйду я и, может быть, вновь из нее выйду каким-нибудь здоровым образом, невинный и свободный от всей человеческой путаницы. Я, может быть, буду холодком апрельского ветра, жизненно важной составной частью какой-нибудь неукротимой реки или буду лично отвечать за нестареющее совершенство какой-нибудь властной горы, неотступно давящей на ум тем, что вечно занимает положение в голубой непринужденной дали. Или, может быть, чем-нибудь поменьше, например движением в траве в невыносимо задохнувшийся желтый день, — какое-нибудь невидимое существо крадется по своим делам, — я вполне мог бы отвечать за это или за какую-нибудь важную часть этого. Или даже те неуловимые различия, из-за которых вечер отличим от своего собственного утра, запахи и звуки и виды усовершенствованных и созревших сущностей дня, они могут оказаться не без моих вмешательств и моего неотступного присутствия.

— Ну так вот, спросили они, где он был и отчего задержался, но он удовлетворения им не дал, он только расхохотался, что твой Энди Гара, и пошел себе домой, и заперся в своем доме, и велел матери говорить, что его нет дома и он не принимает ни гостей, ни посетителей. Это здорово рассердило местных жителей и распалило их страсти до степеней, не признаваемых законом. Так что они провели приватное собрание, где присутствовал каждый член широкой публики, за исключением нашего героя, и порешили на следующий день взять ружья, и вломиться к этому человеку в дом, и сделать ему суровые угрозы, и связать его, и раскалить на огне кочерги, чтобы заставить его рассказать, что произошло на небе при том случае, когда он побывал внутри него. Хорошенький образчик проявления закона и порядка, ужасающее обвинение в адрес демократической власти на местах, прекрасный комментарий на самоуправление.

Или вдруг я стану влиянием, преобладающим в воде, чем-нибудь плавающим по морям и далеким, каким-нибудь этаким сочетанием солнца, света и воды, неизвестным и невиданным, чем-нибудь далеко не обычным. Ведь есть же на огромном белом свете водовороты жидкости и парообразных существований, живущие в своем собственном непроходящем времени, не наблюдаемые и не разъясненные, правомочные только в своей неотъемлемой тайне, оправданные в одной лишь своей безглазой и безразумной неизмеримости, неуязвимые в своей реальной абстрактности; вот внутреннего свойства квинтэссенции такой штуки я мог бы в свое время стать истинным цветом. Я мог бы принадлежать к одинокому берегу или быть агонией моря, когда оно разбивается о него в отчаянии.

— Но между этим решением и следующим утром была промеж них бурная ночь, эта громкая ветреная ночь напрягала деревья в глубине их корней и полосовала дороги сломанными ветвями, ночь играла в злые игры с корнеплодами. Когда мальчики на следующее утро добрались до дома воздухоплавателя, вот так номер, кровать оказалась пуста, и никогда уже потом не нашли ни следа от него — ни живого, ни мертвого, ни голого, ни в пальто. А придя назад туда, где был воздушный шар, обнаружили, что ветер вырвал его долой из земли, веревка свободно крутится в лебедке, а он, не видимый невооруженным взглядом, — среди облаков. Втянули восемь миль веревки, пока его не приземлили, но вот так номер, корзина опять пустая. Они все сказали, что человек этот поднялся в ней и остался наверху, но тут неразрешимая головоломка, фамилия ему была Куигли, и был он, судя по всему, из Ферманаха.