Лесли Эпстайн - Сан-Ремо-Драйв

Она сказала только:

— Шедевр. Тринадцатилетнего мальчика.

— По-моему, я помню день, когда это нарисовал.

Я сконфуженно подошел к дивану и сел рядом с ней. Она продолжала:

— Я живу с ней и, чтобы каждые пять минут не расплакаться, должна отводить взгляд.

Она взяла мою руку и стала целовать кожу между пальцами. Лизнула запястье. Взяла в рот средний палец. Удовольствия мне это не доставляло, а наоборот, причинило боль, так же как вид мелких морщин на ее губах. Она выпрямилась и вытерла обслюнявленное место.

— Тебе это нравится?

— Разве что по аналогии.

— Я ее обожаю. Обожаю руку, державшую мел, карандаш, угольную палочку; руку с кистью.

Тут она легла затылком на край дивана, так что волосы свесились почти до полу и обнажилось белое выпуклое горло. Это жест волчицы, подумал я, отдающейся волку. Я смотрел на ее голую щиколотку, придавленную ягодицей, потом схватился за нее.

— Что ты делаешь? — Она приподнялась и высвободила ногу.

— Не этюд.

И я провел ладонью по икре и подколенному сгибу. Ее подошва упиралась в меня. Я провел пальцами по внутренней стороне бедра и выше, в развилку. Сквозь рубашку был виден темный лобок. Она продолжала смотреть в потолок, но глубоко вздохнула и задержала дыхание. Руке моей было жарко.

— Мэдлин, родная. Ты правда этого хочешь? Или перестать?

Она выпростала другую ногу, и светлые складки ее рубашки разошлись. Показалось начало темного холмика.

Не поднимая головы, она сказала:

— Восемь лет я хотела этого каждый день. Дольше! С тех пор, как тебя купила Марша, а ты купил своих пупсиков. Прости! Прости, прости, прости! Эдуарда. Майкла. Где сейчас Пес-С-Высунутым-Языком? Облако-В-Небе? Господи, Боже мой. Эти круглые головки! Черные глазки! Я попаду в ад из-за своей зависти. И жадности. И ненависти. Как я желала им смерти!

— Ты не понимаешь, что говоришь. Ты устала больше меня. Наверное, я должен уложить тебя в постель. Завтра у тебя прослушивание. В восемь, да? Тебе надо выспаться.

Она протянула руку к моим брюкам, повозилась с молнией.

— «О, мои грехи… Я всегда сорила деньгами без удержу, как сумасшедшая, и вышла замуж за человека, который… который…» Видишь? Не могу вспомнить! «Который делал одни только долги. Муж мой умер от шампанского».

Мэдлин стянула с меня брюки. Ее ладонь остановилась у меня в паху. А я провел ладонью по выбритому месту и обнял ее снизу. Она продолжала говорить, словно мы обсуждали пьесу в такси.

— Как я могу произнести этот монолог? Однажды я видела актрису Московского художественного театра. Там ставил Станиславский.

— Ты сыграешь не хуже ее. По-русски у всех звучит великолепно.

— Нет, нет, я знаю, какая мне цена. Размер своего таланта. О, эта картина! Если бы не так приятно было сидеть с тобой рядом и чувствовать твою руку, я встала бы и повернула ее лицом к стене. Ричард, мальчик, ты не видишь, что я в отчаянии? Правда, у меня была красивая грудь? В этом хоть мы можем согласиться? А посмотри теперь! Боже мой, на ней волосы! Как в ухе у старика. Дура! Дура я! Зачем я тебя полюбила? Зачем ты заставил меня? Почему ты не можешь полюбить в ответ?

— Ты знаешь, что я тебя люблю. Даже чертовым французам это ясно. Мэдлин, ты ведь не можешь думать, что вся наша жизнь была какой-то гулянкой?

— Ты помнишь, как я тебя первый раз поцеловала?

— Да. В Хэллоуин. После того, как Барти напал на маленького жокея.

— А мальчишки, Ковини и остальные, стояли в лимонной роще. Подглядывали. Я тебя чувствовала. Твердое. Как сейчас.

Ее слова или вызванное ими воспоминание несколько взбодрили меня. Я наклонился, чтобы поцеловать ее в то место на шее, где билась жилка. Она захохотала.

— Что смешного?

— Ты!

Она смотрела на мой живот, вернее, на обтянувшие меня красные и белые полоски.

— Я был в бассейне. Забыл. Не снял плавки.

— Ха-ха-ха! — Она не сводила глаз с моей нерешительной эрекции. — Бананчик! Ха! Ха! Карамелька!

— Довольно, Мэдлин.

— Шоколадный батончик!

Я затолкал рубашку в брюки и застегнулся.

— Так и знал, что сегодня вечером будет много смеху.

— Прости, — сказала она, чинно сдвинув колени. — Не сердись, милый.

— Не сердись? Знаешь, что мне это напоминает? Когда я приехал из университета, чуть не в горячке, и ты морочила меня, говорила: еще только пять дней, только четыре дня, только три — а потом что, черт возьми? Заперлась в ванной.

— Я укоряла себя. Я проклинала себя за ту ночь.

— Да, теперь я понял, что мне отвратительно в твоем наряде. Те же, черт бы их взял, трусики. Лиловые!