Иван Зорин - Повестка без адреса

Так мы избавляемся от оставшихся дней, приходя к выводу о невозможности…»

— На этом дневник обрывается, — почесал нос фон Лемке.

Адам опять хотел было возразить, но фон Лемке остановил его пристальным взглядом, и на мгновенье на него, точно саван, опустилась пелена. Где-то вдалеке били колокола. Адам силился выдавить из себя хоть звук — и не мог. Зато у него прорезалось третье ухо, и он весь обратился в слух.

— Фон Лемке, — представлялся кто-то по соседству.

— Вы что же, из немцев? — переспрашивал другой.

Лицо говорившего приблизилось, изо рта неприятно пахнуло.

— Скорее еврей…

Скрипучий голос сверлил мозг:

«Адам, Адам, для Бога образ важнее плоти, а ты податлив, как глина…»

За окном открывалась улица с караваном машин, которую то и дело сменяла дощатая стена. Адама то поднимали, то опускали, раскачивая, будто на волнах. Он напряг волю, пытаясь сопротивляться, но всё было бесполезно.

И он понял, что, разорвав пелену пространства и времени, стал пивной кружкой в подвале «У ворот небытия», слушавшей собственный разговор.

«На похороны твои не пойду, — предупреждала Кондратова мать, которая была младше своих болезней, — врачи запретили нервничать». А Кондратов думал, что уже умер, что его жизнь давно превратилась в заключение о вскрытии. С матерью они не ладили, но, когда наваливалась тоска, он полз к ней побитой собакой. «Тебе лечиться надо!» — хлопала она дверью и, едва не прищемив палец, успевала всучить рецепт. И тогда Кондратову казалось, что он кто-то другой, что настоящий Роман Кондратов исчез давным-давно по дороге к материнскому дому, а он живёт теперь под его именем, донашивая его жизнь, как чужой пиджак. Вместе с фамилией он всучил мне своё прошлое, думал Кондратов, и оно жмёт, как ботинки, из которых давно вырос.

— Ты знаешь смысл жизни? — шутила мать, одевая на прогулку маленького Романа.

— Знаю, но только во сне. А как проснусь — забываю.

Мать смущалась, загораживаясь улыбкой, которую водила за собой, как болонку:

— Тогда тебе придётся жить, не просыпаясь.

Но Кондратов подрос и понял, что сон — не худший из рецептов безумия.

Теперь он смотрел на свои рукописи и думал, что их выбросят на другой день после его смерти. «Слова не стоят бумаги, на которой написаны», — листал он густо испещрённые страницы. Потом представил, как редактор водит по строкам, насылая на них порчу, и решил их сжечь. Он вышел на балкон и щёлкнул зажигалкой. Но ветер вырвал страницы из рук, закружив осенними листьями.

Среди них был и «Дневник, продиктованный бурей».

Все дневники слагают один Дневник, как все сюжеты — Сюжет, а слова — Слово. Это истинный дневник Сотворения, страницы которого — книги — составляют чертёж Вселенной. Кондратов заблудился в этих мыслях, как в лесу, и вдруг ужаснулся своему одиночеству. Ему захотелось помолчать с кем-нибудь об одном и том же или спросить то, что и сам знал.

Нам кажется, будто мы возвращаемся после сна к своему привычному образу. Но это возвращение — только звено в цепи метаморфоз. Во сне мы можем оказаться и собой, и тогда это не будет отличаться от сна, который зовётся реальностью. Став собой во сне, мы можем там вновь уснуть и опять стать собой — уже в новом сне. Погружаясь всё глубже в колодец снов, мы не будем замечать этого, полагая, что остаёмся в яви, с которой тождественны и от которой разительно отличаемся. Наше путешествие бесконечно, но незаметно для путешествующих, наше «я», отражённое зеркалом сна, каждый раз иное.

Адам бродил по белу свету и хлебал горе, как щи. Подчиняясь чужой воле, он говорил фразы, которых не понимал, повторяя, точно за суфлёром. И он догадался, что проходит сквозь строй персонажей, что его проводят по пьесе, в которой режиссёр — его отец. Он бродил по её дорогам, становясь то кричащей под колесами пылью, то фон Лемке, сатаной, то Анастасией, своей матерью, то самим собой, Адамом Кондратовым, видя себя со стороны, как раньше — изнутри. Он постиг ужас Шахерезады перед смертью, мучительную раздвоенность Вечного Жида, будничное восприятие неба Клементом, он ощутил азарт недоучившегося студента, наивную влюблённость гимназистки, в который раз пережив их историю, оживил эти мёртвые души. Наполнив собой, он соединил их в один образ — Первочеловека, разрезанного на кусочки человечества.

И он понял, почему образ для Бога важнее плоти.