Юрий Горюхин - Воробьиная ночь, Крайний подъезд слева

Как-то посиживая на краю бескрайнего плеча автора вышеприведенного произведения, подслушал разговор члена (не знаю насколько удобно такое обозначение дамы, к тому же продавца сырокопченых изделий) уфимского литкружка «Туфля» с все тем же автором. Применяя самобытный язык и робко оглядываясь на председателя кружка Хусаинова, дама говорила автору о том, что он в своем произведении стреляет из пушки по воробьям. «Или», — тут же редактировала сама себя литкружевница, пахнущая охотничьими колбасками, — «из крупнокалиберного пулемета по пивным банкам». «Нет-нет, лучше все же по воробьям» — не соглашался тогда с коллегой автор, и я, признаться, тоже решил не согласиться, потому что почувствовал в первом варианте замысловатой метафоры посыл и, с удовольствием произношу это слово, потенцию к созданию нижеследующих комментариев.

Что ж, с воробьеви начнем. Воробей, по утверждению орнитологов, птица хитрая и резвая, почти как вылетевшее из неприкрытого ладошкой рта слово, хотелось бы выделить его и подчеркнуть, вот так: слово.

Как известно дотошному читателю, чего только не приписывается маленькому пернатому разными народами, особенно из славянской группы. Ну какой шлях выдумал, что он своим чириканьем в саду долины Кедрон выдал Христа темной (уж не примите за антисемитизм) толпе евреев, разве не достаточно им было поцелуя всего за тридцать сребреников? И мог ли малюсенький чик-чирик в своем малюсеньком клювике приносить огромные гвозди для злодеев распинающих Сына? И, если он дразнил распятого Христа: «терпи, терпи!» и призывал мучить его дальше: «жив— Жив!», то почему же тогда он тоже не удавился в осиновой рогатине над разложившимся трупом осла?

Значительно меньший протест вызывает обвинение воробьяв воровстве, но можно ли считать это большим грехом, так как и произнесенное словоесть в некотором смысле украденная мысль.

А то, что «маленький мальчишка в сером армячишке» напрямую соотносится с эротической символикой, так что в этом плохого? Сколько истомившихся женщин жаждали и жаждут, чтобы во сне им приснилась ловля воробья, скольким мальчикам помог воробьиныйжир для взращивания главного мужского инструмента до нужных размеров? А в случае возрастных нарушений, скольким уважаемым мужам помогло блюдо из проворного молодца. Ежели какой пуританин остается в брезгливом раздражении от скок-поскока, то аргумент один: менее ли блудливо все тоже слово?

И как бы то ни было, достоин ли бедный воробушек испытания Воробьинойночью?

Той ночью, называемой в народе еще и Рябиновой, когда гуляет нечистая сила, гремит гром и сверкают молнии. Помните, как это было описано первый раз в Тверской летописи, когда в 1024 году бились, как водится, между собой дружины Ярослава Мудрого и его брата Мстислава: «И бывши нощи рябинной, бысть тма и гром бываше и молния и дождь… И бысть сеча зла и страшна, яко посветяаше моления, тако блещашеся оружие их, и еликоже молния осветяше, толико мечи ведяху, и тако друг Друга секаше, и бе гроза велика и сеча силна».

И в такую вот ночь, то ли 1 сентября, то ли накануне Ивана Купалы, то ли накануне Петра (того, что в треклятую ночь трижды отказался от Христа, до того как вздорная, не в пример воробью, птица петух прокукарекала), то ли и вовсе, когда цветет ведьменский папоротник и то ли три раза в год, то ли раз в шесть лет собирает всех воробьевв одно место горобьевый (старший над воробьями), он же черт и злой дух (предвосхищая будущие комментарии, — Джирджисв каком-то смысле) и меряет их всех огромной меркой. Воробьев, переполняющих мерку, т. е. самых резвых и перспективных, он смахивает с ее краев и отпускает на размножение, а оставшихся в мерке, вялых и скучных, ссыпает чертям в пекло. То есть поступает так же, как должно поступать любому сносному бумагомарателю со своим словарнымзапасом.

Пьеса. «Ну какая же это пьеса?» — спрошу я вместе с недоуменным читателем, со слегка выпимшим актером местного ТЮЗа и с режиссером-постановщиком студенческого театра «МиГ-666», что ютится в подвале уфимского авиационного института. «Ну, конечно же, это никакая не пьеса!» — воскликну вместе со всеми и в тоже время со всей ответственностью, потому что честно лорнировал слабеньким театральным биноклем в картонную программку, расписанную вензелями. Единственно отчего нахмурились косматые брови — почему по окончании постановки осталось гадкое чувство, будто этот кукловод-сочинитель затягивает узелки своих ниточек и на наших запястьях тоже.