– Там стишки... прочти...
– Почему вы так высокомерно о КПРФ? – задал вопрос барственного вида господин в яркой вишневой дубленке. – За них ведь тоже процентов двадцать голосует.
Вместо ответа, давясь от смеха, Петр Платонович прочел соответствующие строчки люсиного творчества:
– Нам, как бумажник, открывают заново
Багряного скрипучего Зюйганова.
Добавлю своими словами. Хорошо, что у коммунистов нет умного лидера. Не то бы стране хана. С такой поддержкой пока что несчастной страны, мама моя дорогая... Поэтому хвалите, хвалите вашего генерального секретаря.
– А “Яблоко”?! Чем вам не нравится партия “Яблоко”?
– Мне бы в ямочку
Счастья личного.
Эх, яблочко
от Яулинского!
Если говорить доказательно... скажите, почему они не хотят войти в коалицию таких же интеллигентных партий? А потому, что не хотят делиться деньгами. Им так и так дадут к выборам деньги. И тем дадут. А если объединятся, то им дадут вместе. И на каждого тогда получится меньше, нежели порознь.
– Вы рассуждаете цинично. А еще профессор!
– Конечно. Я математику хорошо изучил, еще в школе.
– А как “единороссы”?
Люся оказалась совсем близко, она подпрыгивала, явно замерзла, маленькая, накрашенная, жалкая. В идиотском зеленом беретике набекрень, в сером плащике до колен.
– Их не ругай... – зашептала Люся, старательно – для людей – улыбаясь. – Это опасно. Это элита всей страны. Там много здравомыслящих людей...
– Я никогда не отличался здравомыслием, – буркнул Поперека. И уже громко. – Когда думаю о так называемых центристах, вспоминаю хорошие стихи Лермонтова: “Вы, жадною толпой стоящие у трона...” Это вчерашний комсомол, вчерашняя КПСС. Мы топчемся на месте.
Наталья помахала издали рукой и показала себе на голову – мол, надень, ведь заболеешь.
– Так что же, Петр Платонович, все – плохие? А вы один хороший? – воскликнула тоненькая, в очках, очень серьезная на вид молодая женщина в длинном пальто. Наверное, учительница в школе.
– Народ у нас всякий, – ласково ответил ей Поперека, напяливая мохнатую шапку на закоченевшую голову. – Если я ругаю сегодняшнюю власть и поощряемые ею партии, то не потому, что раньше, в советские времена, кивал ей, а теперь изживаю стыд за свое соглашательство. Я тогда просто не обращал внимание на нее. Но уж если пообещали демократию и вдруг ее куда-то дели... Я хочу поднять изверившихся. Молчаливых, себе на уме... поверьте мне, они и спасут Россию. Среди них много молодежи. Они не читают современных книг и не смотрят телевидение – и правильно, сберегают психику. Да и стариков жалко! Понимают, что прежде всё было на лжи и на подачках, а признаться нету сил, юности своей жалко. Так я от имени Ленина-Сталина и всей этой камарильи могу попросить прощения у народа! И позвать людей на сто лет назад, в Россию, когда человек уважал человека, уважал его частную собственность, его талант, когда только по суду могли обидеть кого-нибудь, когда все любили свою огромную страну! – Он замолчал. – Минуту! Вот как можно сформулировать. Если я талант, мне многое дано, но и многое спросится. В сущности, я только сейчас понял: я создаю партию талантливых людей – поэтов, ученых, геологов, учителей, стариков и старушек... они и есть те молчаливые, брошенные государством, нищие тридцать процентов!
– Да он сумасшедший, – кто-то выкрикнул из толпы.
– Это несанкционированный митинг, его нужно арестовать... – отозвался другой.
Но толпа в тысячу человек сомкнулась вокруг худенького человека в волчьей шапке, и милиция стояла молча, не предпринимая ничего.
Поперека через два дня официально выписался из больницы – смешно уверять всех, что болен, если телевидение показало его красноречиво бунтующим два часа подряд перед зданием местного правительства.
Он оставил Михаилу Михайловичу Матросову специально подготовленную расписку на русском и французском языках, с печатью НИИ Физики, – она позволит Михайлову получить в Женеве премию от лица Попереки.
Убедившись, что в городе тихо, бизнесмен Матросов через день-два летит за женой в Париж. Ну и по пути заберет для Петра Платоновича его деньги. А самому Попереке сейчас некогда.
– Дай обниму! – сказал ему со слезой в голосе вальяжный огромный Матросов. – Я вернусь через недели две...
Таким он и запомнился Попереке – в синем финском спортивном костюме, в кроссовках, остался за порогом палаты, в минуту раздумья оттопыривая нижнюю губу и делая из нее что-то вроде зубастого уха...
Читать дальше