Валерий Вотрин - Жалитвослов

Это был не первый раз, когда она ходила к председателю. Встречал он ее все холоднее и холоднее, и она со злостью вспоминала, как этот самый Петька Тютюнов первым шапку скидывал, завидев отца Николая. А теперь, вишь, председатель! А не посмотрю, что председатель. Нету закона такого. И по селу шла она, гордо подняв голову, по сторонам не глядя. А у самой холод внутри, сердце теснит. Вошла в контору — сидит, здоровый точно бык, рыжий, усатый, глаза голубые, холодные.

Завидев ее, председатель нехорошо улыбнулся:

— А я прямо чуял — вот попадья припожалует. Чего тебе?

— А того мне, — заявила она, — что с голоду через тебя помираем. В колхоз не берут, работы нет, хоть с сумой иди. Нету такого закона…

— Это тебя-то в колхоз? — перебил ее Тютюнов.

— Нету такого закона, — твердо закончила она, — чтобы дети мучались. Голодуют ребятишки, это тебе вдомек? Я в колхозе работать согласная, доить, на поле — все умею…

— Это тебя в колхоз? — переспросил Тютюнов и прищурился. — Да будь ты в колхозе — поперли бы. Еще не хватало, чтобы в колхозе духовенство состояло.

— Какое же я духовенство? — весело удивилась она. — Духовенства-то у нас в дому и не осталось. Последнее намедни увели, кормильца.

— Увели, — согласился Тютюнов с улыбочкой. — И в колхоз мы тебя не примем именно потому, что и ты скоро… того… присоединишься.

Сказал — как брякнул.

Обратно она шла — не шла, плелась. Вошла в избу, ноги подкосились, упала на лавку и разрыдалась. Вот к чему псина проклятая выла. Да и сердце чуяло. Ох, горе-беда…

Той ночью это и произошло. Кобель взвыл прямо-таки не своим голосом — и затих, словно дубиной прихлопнули. И Мария увидела, что в окно заглядывает человек. Лица-то было не видать, но показалось ей, что глаза его горят огнем, и смотрит он пристально, да все на печь, где дети спали. Сама не поняла, как оказалась на ногах, заслонила собой печь, грозно сказала окну:

— А ну, прочь, проклятый!

Тень за окном не шевельнулась.

— Прочь! — повторила она, чувствуя, как трясутся колени.

Дети проснулись, завозились на печи.

— Мама! — позвал старший. — Ты чего?

— Не смотрите туда, — метнулась она к ним.

— Да нет там никого! — удивились они.

Обернулась — и впрямь никого за окном. Привиделось, чай?.. А то, может, Петька озорует?.. Да нет, не водится за ним такого…

Наутро она зашла к Митяю. Изба у него такая же маленькая, тесная, но чисто выметенная, порядок в вещах. Сам Митяй сидел за столом, свесив большую кудлатую башку почти к самой столешнице. Перед ним стояла початая бутылка и миска с кислой капустой. Увидев Марию, он даже не удивился.

— Заходь, — махнул он рукой, откуда-то вынимая второй стакан. — Я тут того… поминаю.

Устраиваться надолго Марии не хотелось: видно было, что пьет Митяй уж не первый день, глаза красные, бессонные.

— Я только спросить… — начала она.

— А чего спрашивать? — сказал Митяй, наливая водку в стакан. — Годовщина сегодня… поминаю Анюту.

— Да я не про то…

— И я не про то. Выпей сначала.

Делать нечего — отпила глоток, заела щепоткой капусты, сказала:

— Земля ей пухом, хорошему человеку.

— Хорошему, — кивнул Митяй и опрокинул свой стакан.

— Мить, — сказала она, подождав. — Ты это… не спишь, да? Бродишь? Ты скажи, я пойму. Такое-то горе… А только дети перепужались…

Митяй смотрел на нее, будто не видел.

— Бродишь? — переспросил он вдруг. — Хто — я? Да не, сплю как суслик. Я ведь, Марьюшка… — и кивнул на стакан.

Она сидела молча, ничего не понимая. Если не Митька, то кто? И опять холод появился внутри.

— Кобель твой сегодня, — сказала она, слыша себя будто со стороны.

— Что? — вскинулся Митяй. — Опять, что ли? Щас я его поленом!..

Она остановила его, вновь усадила на лавку.

— Животина худое чует, — сказала она строго, поднимаясь. — Ну, я пойду, что ли.

Митяй смотрел на нее снизу вверх.

— Марья, — произнес он, — ты того… ежели что худое… ты мне кричи.

— Благодарствую, — сказала она и вдруг неожиданно для себя самой поклонилась ему. Выходила из избы — слезы навернулись на глаза.

Три дня прошли спокойно, и она начала уж обо всем забывать. На четвертую ночь открыла глаза. Посреди избы, совсем недалеко от изножья ее кровати, стоял заваленный бумагами стол, на нем горела лампа под абажуром. За столом сидел лысый, остроголовый, в серой рубахе с петлицами, на которых были два ромба, и неотрывно смотрел на нее. И она вдруг поняла, что именно он заглядывал намедни с улицы в окно. Взгляд его приковывал к месту, лишал воли. Наконец, склонивши голову к бумагам, он резко спросил: