Юрий Герт: Приговор

И Татьяна сидела, опустив глаза, прислушиваясь, ловя каждое слово, может, не все улавливая, но суть... Суть и для нее заключалась в конце разговора, и она ждала его так же, как Федоров.

И вот оно, то, ради чего в полночь раздался этот звонок...

— Да, так что у тебя там?.. С сыном какая-то неприятность?..— Это уже как бы между прочим, невзначай, об этом и не спрашивать можно бы, и если пришлось, то к слову...

— Ох уж эти сопляки... Отчего это мы с тобой росли-вырастали, а не припомним, чтоб кого-то из наших друзей-приятелей — да под суд?.. Ну, так что, чем кончилось? Выпустили? Оправдали?..

Вот и он.

Вот и этот вопрос.

На который им ответ уже известен.

Им уже наверняка позвонили. «Поставили в известность».

Чтобы там, в редакции, знали обо всем...

— Нет,— сказал Федоров. И трубка в кулаке у него сразу вспотела, голос охрип.— Нет,— повторил он, прочищая горло.

— Нет,— повторил он, и трубку прикрыл рукой, ладонью, сложенной в горстку, как будто тем самым пытался уберечь Таню... От чего уберечь?.. Но ему хотелось. И хотелось, чтоб она вышла отсюда, с кухни, черт побери! Или оглохла!..

— Что — «нет»?.. Что — «нет»?..— переспросил Феоктистов. И весь — огромный, гора-горой за своим бескрайним столом — замер, затаился. Только дыхание — жадное, как у ныряльщика, поднявшегося со дна — слышалось в трубке.

— Ты чего молчишь? — сказал Феоктистов,— Или нас — что?.. Нас разъединили?..

— Нет,— сказал Федоров,— никто нас не разъединял, все в порядке...

Он похлопал себя но карманам, пошарил взглядом вокруг, отыскивая сигареты. Но Таня, поднявшись, вложила ему в пальцы чашку с наполнявшим ее до половины остывшим чаем и быстро вышла. Он был благодарен ей ли это. И не за то даже, что вышла,— больше за то, что они пока не разучились еще понимать, чувствовать друг друга.

— Суд не закончился,— сказал он, отхлебнув глоток.— Так что приговор, наверное, будет вынесен завтра. Но это уже не важно.

— Что — не важно? Приговор?..

— В том смысле, что — завтра... Видите ли, фактически он вынесен сегодня, и его ничто не может изменить...

— Это как?.. Не вынесен — и в то же время вынесен?.. Ты не того?..

— Я не того,— Федоров сделал еще глоток и почувствовал себя на удивление спокойно.— Просто сегодня он во всем признался.

— Кто — он?..— с присвистом выдохнул Феоктистов.

— Сын. Признался, что убил.

Трубка снова тяжело, прерывисто задышала.

— Что, так вот сам — взял и признался?.. До нас ведь раньше доходило, что все это — липа...

— Сам — взял и признался.

— Но, может, существуют какие-то смягчающие?..

— Нет,— сказал Федоров.— Никаких смягчающих.

Феоктистов так долго молчал, что Федорову представилось — он положил трубку.

— Плохо,— сказал Феоктистов. И засопел.— Очень плохо...

— Куда уж хуже,— сказал Федоров.

— Не знаю даже, старик, чем тебя утешить..

— А и не надо,— сказал Федоров.— Не надо меня, утешать.

Вот когда он почувствовал весь страх, весь ужас того, что случилось. Когда остался один. И молчала трубка. И слова, которые он произнес, отвечая Феоктистову, то есть не кем-то произнесенные, хотя бы и судьей или прокурором, а им самим, и вдобавок даже как бы не Феоктистову, невидимому и вроде бы не существующему в реальности, а — себе самому, слова эти не оставляли ни сомнений, ни надежды. И были как приговор. Не Виктору — себе. Ни здравый смысл, ни логика тут были ни при чем. Так он чувствовал. «За что?.. За что?..» Слова эти , вопросы эти были беспомощны, жалки. Он знал ответ. Это он убил Стрепетова.

Он опустился на табурет. Он только теперь заметил, что стоит, заметил, когда ощутил, что ноги у него проседают и тают, будто из пластилина, хорошо размятого или подогретого. Табурет, к счастью, оказался рядом, иначе он бы грохнулся на пол. Три пуда костей,— вот было бы грома... Чай был мерзкий, холодный — в чашке, до которой он дотянулся, обнял округлый бочок тяжелой, одрябшей рукой. Его вдруг продрало — не ознобом, а настоящим морозом. Даже зубы клацнули. Из окна, что ли?..— подумал он. Но приподняться, протянуть руку и захлопнуть хотя бы ближайшую половинку вдруг сделалось для пего непосильной задачей. Он не мог шевельнуться. Каждое шевеление отдавалось болью в сердце. Резкой, подстерегающей, как охотник в засаде. Он и дышал-то — едва-едва, чтобы того охотника перехитрить.

Сам... Сам он убил... Оттого и тянуло его, как Раскольникова, на то место, на ту скамейку — ту самую... Там он сидел, а над головой шелестел раскидистый клен, медвяно пахла белая акация... И там на оранжево-кирпичный, выстилающий дорожку песок пролилась кровь... Это не Виктор, это сам он был там в тот вечер. И листва... Впрочем, в марте, в самом начале — какая же листва?.. Деревья были голы, и воздух сырой, стелющийся над самой землей, напитанный вязким запахом почек душистого клена, ожившей, коричневой, готовой брызнуть соком коры... И в человеке, в юноше просыпается тогда хмельная, опасная сила, и все нипочем, все легко, просто: взмахнуть руками и — взлететь в небо, и — умереть, и — убить...