Юрий Герт - Лабиринт

Ладонь у него была железная, точнее — ребро ладони, Полковник рубанул ею, как металлической пластинкой, по моей руке. Я даже не заметил, когда он успел очутиться между мной и Сергеем. Я отошел к доске, зачем-то подул на руку и мне стало смешно.

— Ну? — сказал Полковник. Теперь он стоял на моем месте, так близко к Сергею, что лбы их, наверное, почти соприкасались.— Ну, а что ты еще скажешь?

Так они постояли, дыша друг другу в лицо, оба — плотные, коренастые, Полковник только чуть пошире в плечах, потом Сергей отступил и бухнулся на стул, а Полковник вернулся к окну и закурил новую сигарету.

— Ничего не поймешь...— виновато бормотнул Сергей.— Черт...

— Извини,— сказал я.

Все молчали.

Да, подумал я, сунуть Сереге в морду — это ты можешь, Сереге, который собирал подписи, бегал в редакцию и все-таки пытался что-то сделать... Ну, а что ты еще можешь?

По коридору затопали, потом кто-то торкнулся в дверь, которую мы заложили изнутри стулом.

— Закрыто,— разочарованно произнес ломкий басок.

— Там уже кто-то есть,— отозвался девичий голос.

— Никого здесь нет, просто закрыто,— упрямо возразил басок, но на всякий случай крикнул в замочную скважину:— Счастливо оставаться, голуби!

Шаги весело простучали дальше,

— Слушайте,— сказала Маша, не поднимая головы,— почему вы молчите?

Это были ее первые слова за весь вечер.

— Надо куда-то идти, что-то делать, ну что же мы, так и будем тут сидеть?..

— Куда?— спросил я.

— Не знаю.— Голос ее звучал совсем тихо,— Но вы же сами предлагали: можно обратиться в горком, в обком. Написать в Москву, наконец. Я знаю, так делают. Ведь нам ничего не нужно, кроме справедливости...

— Это не так уж мало,— сказал Олег.— Хочешь звать, что скажут в любом месте? А знаете ли вы, за кого заступаетесь? И почему мы вам обязаны верить? Кто вы такие, чтобы вам верить?

— Люди,— сказала Маша,— Если нам не поверят, пусть спросят других.

— Других? — сказал Олег.— Мы все уже видели этих «других». На кафедре.

Все мы помнили кафедру, он мог бы и не напоминать.

— Тогда прямо туда... К тем, которые его арестовали. Пойдем и расскажем все, что знаем о Борисе Александровиче...

— Туда без особого приглашения не ходят,— сказав Олег.

— А мы пойдем!— сказала Маша с ожесточением и подняла голову. В темноте я плохо видел ее лицо, но голос ее так вздрогнул, что я почувствовал, как ненавидела она в этот момент — не только Олега, а всех нас.— Я знаю, вы думаете, я девчонка, глупая девчонка, и ничего не понимаю! Ну хорошо, пускай вы правы, но вы-то сами? Вы?..

Теперь в ней снова проблеснуло что-то от прежней Машеньки, и я вдруг подумал: все решает стечение обстоятельств, но разве мы знаем все обстоятельства? Мы хотим все предугадать заранее, но на тысячу предвидимых обстоятельств всегда есть хоть одна случайность, и она может все решить!

— Нужно не рассчитывать,— сказал я,— нужно действовать. Просто действовать — и все.

— Да,— сказала Маша,— это самое ужасное — человек тонет, а мы стоим на берегу и рассуждаем.

— Да,— сказал Полковник, и сигарета ярко вспыхнула у него в руке.— Броситься в воду — это проще всего. Только надо еще и уметь плавать. А то и сам потонешь, и человека не спасешь.

— Что же тогда делать?

— Искать лодку...

— А если он утонет, пока мы будем искать?

Я ждал, что скажет Дима. Он молчал. Он соглашался с Полковником. И Сергей — тоже.

— Батов прав,— сказал Олег, тщательно пряча торжество.— Распутать тут что-нибудь вряд ли можно, а самим запутаться...

— Не в том дело, — с досадой оборвал его Полковник.

Но я подумал, что дело-то именно в этом.

Глядя на Полковника, на его небольшую, плотную,

ссутулившуюся на низком подоконнике фигуру, на темное в сумерках лицо, я подумал, что все наши планы, все наши нереальные, наивные, неудачливые проекты — во-все не так уж нереальны и наивны, и что дело вовсе не в этом.

Я подумал, что вот передо мной сидит на подоконники наш Полковник, наш Батов, а где-то в деревне живет его семья,— жена, сынишка,— что на каникулы и в праздники он обязательно уезжает к ним хотя бы на день, на два, и возвращается посвежевший, радостный; он вынимает из своего старого вещмешка пирог с картошкой или кусок розоватого, присыпанного крупной серой солью сала, и себе отрезает маленький ломтик, и пока мы жуем, лежит на койке, курит, задумчиво глядит в потолок своим единственным глазом и улыбается чему-то. Я подумал о том, как мерз он в окопах, валялся по госпиталям, как потом, вернувшись домой, мотался по болотистым дорогим на «козлике», на попутных — вряд ли у секретаря райкома комсомола был «козлик»,— и теперь, уже отяжелевшим, негибким умом упрямо врубается в греческую мифологию, вязнет в топях синтаксиса — и ему ставят на экзаменах пятерки, хотя, честно говоря, он не дотягивает, но ему ставят, и никто из студентов не считает это несправедливым.