Юрий Герт - Лабиринт

— Захвати мне тоже.

Меня знобило. Я натянул одеяло по самые плечи.

— Это не только у тебя,— медленно проговорил Дима. Койка под ним заскрипела. Он подобрал ноги повыше и обхватил колени рукой.— Деда моего тоже забрали. В районной газете написали, мол, такие-то — агенты классового врага... Эксплуатировали чужую рабочую силу... И деда помянули. Мол, свою мельницу имел. А таких мельниц, пак у него, считай, у половины дворов. Молоть зерно где-то надо? Мужики друг другу помогать ходили. «На помощи» — так это в наших местах называлось. Хозяину выгодно: к нему придут, помогут, а он за это угощение выставит. И каждому хорошо: когда он позовет — к нему придут. Порядок такой.

— Заведено так было испокон веков, пережиток общины, что ли, крестьянской... Ну вот, я и запомнил: иду из школы — линейка навстречу, дед в ней сидит, а по бокам — два милиционера.

— За семьдесят ему было уже... А здоровый, кряж-кряжем... Поднатужится — подкову разогнет...

— А потом что?

— Пропал... Больше мы его и не видели. Сколько у нас тогда так... Кулаков брали, это верно, а и таких, кого зря, — таких тоже много.

— А отец?

— Батю ничего, не тронули. Он под Тихвином погиб. Тяжелые шли там бои, по газетам, наверное, сам помнишь... С матерью мы однажды туда ездили, могилу найти хотели. Да где... Походили, походили... Много могил видели, всяких, братских тоже. А его — не нашли.

Сигареты наши погасли, я чиркнул спичкой — дрожащий огонек выхватил из мглы задумчивые, строгие Димкины глаза.

— Я понимаю, тяжело, конечно, без отца остаться, да еще так вот... Но — озлобился ты. Во всем одно плохое видишь. С этим, с Олегом спутался? Зачем?..

Он помолчал.

— Письма-то, говоришь, отцовы,— здесь они?

— Я их было сжечь думал,— сказал я.

— Ты что...— в темноте, я не увидел, скорее почувствовал, как нахмурилось его лицо.— Боишься — мне отдай. Я сберегу.

Меня укололи его слова.

— Разве в письмах дело?— сказал я.— Там все как в букваре: тут белые — там красные, знай — руби... А мы?..— Я выложил ему все, вспомнил все — и Самоукина, и Сизионова, и его, Димкину, мать, и историю с нашим сборником, и сегодняшнюю заметку в газете. — Дужкин-то прав, только Серега этого не понимает. Кафедра... Да что она изменит? Хорошо, я выступлю — так будет еще хуже тому же Сосновскому: кто за него, сын врага народа?..

— Тише,— сказал Дима.— Ребят разбудим.

Мы помолчали.

— Ты прав... В частности — ты прав. А в общем — нет... Пацаненком я был совсем — взял меня первый раз отец с собой, хлеб сеять. Отсеялись. На другой день в поле прибежал — черно. Отец подходит: чего ревешь? А я: а хлеб где? Почему не вырос? Мы же сеяли? Отец засмеялся. Быстро хочешь, говорит, погодить надо... Где сеяно — там взойдет, дай срок...

— А если не взойдет?.. Ведь и так бывает: посеяли — а земля пересохла... И никаких восходов, зря все!..

— Случается и так... Однако — сеют мужики. Если б не сеяли, боялись — все давно с голоду передохли бы...

Коротко всхрапывал Полковник, Дужкин тоненько высвистывал во сне, будто подсмеиваясь над чем-то; дежурный прошелся по коридору, останавливаясь возле дверей, приоткрывая незапертые — наверное, в темноте пытался нашарить где-нибудь на столе коробок со спичками; в комнатах спали, спали студенты, спали мужики, съехавшиеся сюда с берегов спокойных, полноводных рек, из деревушек, где пахнет прелым сеном и коровьим пометом, где каждую весну бросают в землю зерно и ждут всходов — терпеливо, упрямо; где знают старинные песни, где Варвара Николаевна собирает для диалектологического атласа

слова, которыми говорили деды и пращуры, те самые деды и пращуры, которые сложили и песни, и стены —высокие, крепкие, с башнями и бойницами — не для молитв, а для боя... Горели деревни багряным пламенем пожаров, иноземцы с кривыми саблями и в шитых кунтушах тучами черного дыма заволакивали прозрачные дали, плакали жены, чадили головни на месте рубленых изб — а в землю падало зерно, падало, и из-под корявых, потрескавшихся ладоней Димкины прадеды, Димкины пращуры смотрели в поля, ожидая всходов...

Холодные насмешливые глаза Олега вспомнились мне.

— Послушай,— сказал я,— но в конце-то концов эти сравнения, аналогии, размышления в масштабах вечности... Ведь мы-то живем не вечность, для нас все решается в течение мига, жизни то-есть, все равно — для истории жизнь каждого из нас — только миг! Что толку для того же Сосновского: ну, прочтут когда-то люди его «Народ и литература», а он сам к тому времени станет пылью и прахом... Так зачем?.. Стоит ли?.. И так — каждый из нас, и я, и ты... Я, когда на тебя смотрю, иногда — ты не смейся только — думаю: есть в тебе что-то добролюбовское, большое что-то, что и другим людям нужно!.. Ты сейчас новую статью начал — зачем? Ведь и «Уроки Белинского» дальше нашего литкружка не пошли, и то, о чем ты сейчас пишешь — тоже... Тоже для развлечения, забавы! Зачем же ты, я, мы все... Зачем?..