Тимур Зульфикаров - Земные и небесные странствия поэта

Анастасия-река а я камень ночной а ты залей затопи заласкай меня!.. Айя!..

Анастасия впусти меня в устья ног лядвей твоих! Отвори открой колодези услад!..

Открой врата тела твоего, а я люблю входить в ночные врата…

А я гость хозяин твоих врат…

А ты русская чистая вернотелая баба, а такие любят инородцев и языки чужие: Ха! Бар Аж дау ауржын Аж дэн…

Анастасия впусти!..

Я ладья я челн уснувший заблудший в устья дремные в русла сокровенных ног пуховых лебяжьих русских снежных сахарных твоих!..

Анастасия, пусти!..

И Он расстилает на глиняном полу нашей кибитки необъятную совиную адову бурку своего отца Абаллы-Амирхана-Хазни-дона и спелой грешной святой тихой покорливой матери своей Кеко-Кетэваны…

— Ложись, Анастасия! — и Генералиссимус Ночи, Тиран Империи, Отец Народов дрожит от Анастасии, от ночной кружевной рубахи ея, от снежных девьих вдовьих льстивых избыточных лакомых ног ея темнеющих спело плодово несметно в рубахе вологодской сонной!..

И он дрожит и трубка дрожит во рту его и горящий табак сыплется на рыжие его веснушчатые короткие крысиные хищные руки, но он не чует…

Тогда Анастасия говорит:

— Уйди, бес. Глаза мои не хотят видеть тебя.

И Он говорит:

— Анастасия!.. Я приказал облить бензином сжечь древнюю Чинару и на месте её поставить свой бронзовый памятник с трубкой в устах!

Прямо напротив твоей кибитки, чтоб ты все время видела меня, а я тебя!..

Пусть народ чтит бронзового идола, а не древо предков своих!..

А город твой Джимма-Курган будет называться отныне Иосифград-Иосифабад!..

И все мужи этого города отныне будут носить имя Иосиф!..

И твой спящий сын Тимур-Тимофей отныне будет носить имя Иосиф Маленький! да!..

Тогда Анастасия содрогается и говорит:

— Не трогай сына моего спящего последнего. Не разбуди его. Уходи бес…

И Он говорит и горящий едкий табак златистый сыплется из дрожащей трубки его на руки его необъятные имперские смертоносные…

Но он не чует, ибо объят древней похотью перезрелого отца своего Абаллы-Амирхана-Хазнидона.

И терпкой зрелотелой матери своей Кеко-Кетэваны.

И Он говорит:

— Анастасия, поляжем на бурку. И я усыновлю сына твоего!..

И Она говорит:

— И ты убил отца его и хочешь усыновить его?..

И ты убил отцов многих и хочешь усыновить сынов их?

И ты хочешь усыновить народ сирот своих?

Ты Бог? Ты Всеотец?..

Ты Бес и Русь — увы! — ныне место твое! Но прейдет!..

И Он говорит шепчет уж от страсти:

— Анастасия, ложись в бурку или погублю и этого сына твоего.

И Она говорит и страх полночный бред страх уже вселяется в голос ея:

— Бес, не губи, не буди сына моего.

Он будет поэт певец златоуст Руси и Азии.

И какая вина на нем и какой вред тебе, владыка?..

…Русь! и я гляжу на матерей вдов твоих и они забыли мужей своих убиенных и боятся за живых сынов своих, ибо срок их ближе, чем думают они… да…

…И Она говорит и голос её дотоле твердый каменный — теперь течет как талый ручей в полевых снегах мартовских.

И горло её материнское язык её убоявшийся как ручей талый а тело как поле ледовое не тронутое талыми водами.

И Она уже не говорит Ему «бес» а говорит «владыка».

И она говорит:

— Не буди, не губи сына моего до времени его, ибо Ты говоришь: «Тиран правит, народ стонет, а певец поет». Дай спеть сыну моему.

И у соловья одна песнь и во дни Владимира Крестителя и во дни Чингис-хана и Грозного Иоанна и Великого Петра и во дни иные…

Тиран, дай петь сыну моему…

Тогда престают дрожать руки Его и горящий табак не сыплется боле на руки желтые гробовые пергаментные Его.

Тогда Он чует (волк) что Она (овца) боится Его.

Тогда он вынимает трубку изо рта и шепчет щерясь скалясь зарясь на тело её улыбаясь:

— Анастасия, а ты видела, как смиряется сминается воробьиный хрупкий птенец гнездарь слетыш под танком?.. Ха-ха!.. Фаччи!.. Шидзак!.. Айчча!.. Быр! Харе!..

Анастасия а ты видела как смиряется божье-горлый человек певец под несметной единой моей монолитной слепой глухой беспробудной Державой?..

Ха! Бырс! Ичча!..

Ты знаешь как алчно топчет палого агнца многоглавое пыльное слепое стадо…

И Он глядит на Неё и Она страждет мается и она глядит на сына своего спящего безвинного…

И избыточные груди ея в рубахе вологодской тесной вздымаются прибывают задыхаются, как амурские тяжкие рыбы-толстолобики переселенные в низкие рисовые азиатские таджикские мои поля поля поля…

И Он говорит и вновь дрожит от этих грудей прибывающих: