Тимур Зульфикаров - Земные и небесные странствия поэта

Надо и смерть сделать последним великим лютым наслажденьем!..

..А вьюга сыплет, метет, сотрясает ветхий дом мой одинокий…

Уже две недели прошло, как я продал на рынке погибельную черешню…

Еще две недели остались…

Уже две недели прошло, как Ангел Серебряные Власы уехал на велосипедике…

Навсегда?

Я давно уже выпустил из аквариума зимнюю подругу мою Эфу — и она бродила, ползала по дому моему…

А иногда я кормил её хлебом в вине, и тогда она засыпала, счастливо свернувшись, как кошка, у моих ног, а иногда просилась на руки, и я брал её на руки и любовался коралловой красотой её и черными, маслянистыми кольцами с изумрудными каемочками по краям…

И гладил её чуткими перстами по царственной раздвоенной малахитовой головке, по притихшим рожкам, и она блаженно усыпала, уплывала, увядала в моих руках…

И уходила во сне к своим давно заснувшим Царям…

…В метель необъятную в пустынном доме моем мне хорошо спится. Бездонно…

В метель я засыпаю прямо в старинном кресле моем, где нашел на меня сон, потому что сон так причудлив и пуглив, как лесная птица, и если я встану и пойду спать в постель мою — сон убежит от меня надолго, и долго буду в ночи бессонной я хладно, трезво лежать в одинокой постели и ждать его…

Я полюбил засыпать в кресле, хотя это было неудобно, но вольно и сладко было, как сон в поле, в свежем духовитом сене…

О!..

…Что-то снилась мне дальняя матушка моя… лицо её тепловейное, в звёздах над кроваткой моей…

Потом Гуля в водопаде нагая, нагая, гладкая живомраморная лепилась, прилепилась неотвязно к нагому телу моему, как бинт к свежей алой ране…

Но потом какое-то странное тепло, смелая, потаенная ласка губ женщины что ли разлилась в чреслах моих ликующих…

Кто-то сладко мучил, теребил, обвивал, сладил, испивал, пил, воздвигал и усмирял уснувший мой фаллос и ядра мои…

Словно нежно гладил, касался медоточиво…

Я, уже в полусне, вспомнил ту древнюю миниатюру, где нагой Дарий Гуштасп I на золотом троне блаженно дремлет, объятый тремя блаженными коралловыми змеями…

О Боже!.. О, ночной Господь мой!..

Это она! Эфа!.. Пришла и угнездилась в покорных чреслах моих!..

О!..

А я дремал, забвенно плыл на старинном кресле…

И был обвит одной коралловой Эфой, но она служила мне, как две эфы…

Как та, которая высекала, вынимала, выжимала сладостно живицу Царя, и как вторая, которая эту живицу жалом-язычком убирала… да…

Да! Это было ночное лакомство, великогрешная утеха нечеловеческая Царей!..

И у Эфы, как у священной змеи древних египтян Фи, дрожали от наслажденья первобытные рожки!..

И вот от одиночества моего Эфа стала тайной, пряной утехой лакомой моей…

И я, содрогаясь, гладил рожки ее, как у улитки, содрогаясь от дочеловечьего звериного удовольствия!..

…С той ночи Эфа стала приходить ко мне, в чресла мои…

И странно: до этой ночи я болел и мучился болезнью мужей — простатитом, и ни дорогие лекарства, ни ласки женщин не изгоняли недуг возрастной сей, но после этих змеиных ночей забыл я о нестерпимой болезни…

О! Быть может, цари и за это возлюбили целительную Эфу?..

Не знаю… не знаю…

Тут много тайн!..

Но у древнего поэта Тахири есть такие строки:

О, мой зебб, фаллос в ночи

Обвивает сладостно меня и возлюбленную мою,

Как целебная Коралловая Эфа…

Или это мой зебб — Коралловая Эфа…

Тут опять тайна…

Быть может, Коралловая Эфа — это метафора?..

Или Коралловая Эфа служила не только Царям, мужам, но и их сладострастным женам, по ночам вползая в их трепетные лона, гнезда? и, биясь, виясь там, высекала и пила живицу жен слаще и дольше, чем зебб Царя?.. А?..

Сколько тайн ты сокрываешь, коралловая сестра, подруга, а теперь и возлюбленная моя? А?..

О Боже!..

Вот так змеи выхолащивали и убивали неплодных Царей и их нерожающих жен?..

Вот так погибали Династии и страны от сладострастия?..

Ибо!..

Ибо Господь еще в древности воздвиг священную, неприкосновенную границу — стену между человеком и зверем (иногда зверь вселяется в человека)…

Но всемогущие Цари нарушали сладострастно эту границу — стену!.. И за это погибли, изошли?..

О Боже! О Господь мой!..

Иль в эту ночь я тоже нарушил священную границу?..

И должен погибнуть, сгинуть?..

И погибну… И сгину… И сделаю смерть наслажденьем последним…

В русской метели-саване?..

В таджикской реке-хрустале?..

Или у Стены Плача в Иерусалиме, где я был много раз, и всякий раз радостно и горестно, как дитя, рыдал, воспоминая безвинного отца своего, чья могила неизвестна…