Дмитрий Орехов - Будда из Бенареса

Как-то утром, преодолевая головокружение и боль в бедре (Налагири все же задел его бивнем), он выбрался за порог, лег в траву у пруда и долго разглядывал гусеницу над своей головой; гусеница откусывала один за другим кусочки хрустящего листка.

А потом настал день, когда он ушел из деревни.

Идти было трудно, стояла засуха. Солнечный бог ополчился на все живое; пруды обмелели, а кора, иссушенная зноем, потрескивала. Тени от деревьев, словно усталые путники, жались к земле у корней, и ветер был раскаленным, словно в него вошли жаркие вздохи и воспаленное дыхание людей, погибающих от зноя.

Он знал, что приближается к концу скитаний. На его пути было несколько селений, и одно показалось ему смутно знакомым — он проходил здесь в незапамятные времена, когда еще не был учителем отшельников. Когда и эта последняя деревня осталась позади, он почувствовал облегчение. Он больше не хотел встречаться с людьми. Река, великая река Ганга, звала его, и он все сильнее ощущал ее зов.

Река несла перед ним свои воды. Река не была доброй, но не была и злой; скорее, она была равнодушной и утверждала собой, что нет в мире ни добра, ни зла, а есть только страдание и покой, и звала к покою.

«Река говорит со мною, — подумал он. — Здесь я найду освобождение, разорву последние путы».

Он сел под манговой кроной, и вся его жизнь, некогда полная желаний и устремлений, предстала перед ним. Вот, неискушенный, он живет во дворце Капилавасту, наслаждаясь плодами незаслуженной радости и томясь беспричинной тоскою; вот беседует с Шарипутрой на террасе брахманского дома; вот предается изнурительным упражнениям на берегах Найранджаны; вот проповедует свое учение в белой повязке аскета.

В тихом журчании реки он слышал веселый голос отца, пение бамбуковых флейт, рокот барабана-мриданга, смех крутобедрых танцовщиц, звон браслетов на запястьях Яшовати и лепет маленького Рахулы; он слышал жужжание пчел в лесу, раскатистые трели кукушек, крики соек и хриплую перекличку отшельников Найранджаны; слышал восхищенные стоны толпы и робкие вопросы учеников. В этой жизни всегда были страсти, которые он побеждал, но перед которыми снова терпел поражение. То, что было не преодолено, возвращалось к нему, каждый раз немного отличаясь по форме, но по сути оставаясь тем же. Освобожденный от желаний, отсекший привязанности, он вновь и вновь забредал в чащу страстей. Уже свободный, он снова налагал на себя ярмо, он был подобен обезьяне, которая отпускает одни ветки и хватается за другие. Он был замурован внутри самого себя и лишь теперь приближался к тому, чтобы разбить скорлупу и разорвать все узы.

Он прислушивался к реке, и нестройные дребезжащие вибрации его насыщенной жизни замолкали, давая почувствовать сладость одиночества и успокоения. Мир, где плевелы портили злаки, а людей портила страсть, мир конечный, превратный и быстротечный, этот мир по-прежнему был вокруг него, но сам он стал осажденным городом, охраняемым изнутри. В мире людей искать было нечего, там все было зыбким и подобным дуновению ветерка, а особенно летучими были заря, молния и счастье.

В реке было больше правды. Она проходила перед ним единым могучим движеньем, она играла, смеялась и пенилась. Она сверкала размахом своего течения, и ей было неважно, по глине, по песку, по камням ли она несет свои воды. И неожиданно он ощутил радость, спокойную и глубокую, как море. Это была вспышка, мощное озарение, великая вибрация Откровения. Как будто завеса разорвалась и перед ним предстала сама Истина.

Ему открылась правда о вселенском духе, об Атмане. Этот дух пребывал в сердцевине всех вещей и явлений, и он же порождал мир из самого себя. И в земле, и в камне, и в криках павлинов — всюду был Атман. Перевоплощаясь, дух участвовал в жизни богов, ракшасов, людей и прочих живых существ, и весь видимый мир был лишь отблеском его игры. Он видел, как существа гибнут при распаде тела и возрождаются в новом обличье, и все живое течет, вращается и тонет в круговороте, имя которому — страдание, имя которому — сансара…

Он не торопил своих видений, не направлял внутреннюю силу иддхи, он лишь позволял совершиться мистерии преображения. Он переживал умирание, переживал крушение собственной ограниченности, но это крушение и умирание было счастьем.

Теперь он знал, что освободиться — значит подняться на высший уровень бытия, познать, что творения и вещи происходят из единого Источника-Духа. Обычное сознание было лишь жалкой тенью подлинной Жизни, и, освобождаясь от него, он сливался с океаном чистого сознания и радости.