Ирвин Шоу - Голоса летнего дня

— Пегги, — прошептал он, словно они уже были в больнице, где полагалось говорить тихо, — Пегги, ты в порядке?

Она сделала слабое движение головой — с натяжкой это можно было считать кивком. Потом отняла руку от лица. Огромный порез — он тянулся со лба вниз, по щеке, почти до самого подбородка. Пегги приподняла левую руку ладонью вверх, затем — правую и сделала жест, показывая, что пишет что-то на ладони, как в блокноте. Федров пошарил по карманам и достал записную книжку и карандаш. И, поддерживая руку жены, помог ей писать в свете уличного фонаря. Из небольшой группы человек в двадцать зевак донеслись сочувственные возгласы.

«Не могу говорить, — написала Пегги. Как ни странно, но почерк ее был вполне отчетлив и узнаваем. — Что-то сломано. Челюсть. Ты в порядке?»

— Да, — сказал Федров.

«Только не в городскую больницу, — написала она. — В американский госпиталь. В Нюилли».

— О’кей, — кивнул он.

«Позвони доктору Беренсону, — продолжала писать Пегги. — Улица Бальзака, 7347».

— О’кей, — снова кивнул Федров. А он еще смеялся над Пегги, когда та перед отъездом настояла, что надо позвонить отцу в Сан-Франциско, узнать в Париже имя и адрес хорошего врача, говорившего по-английски. «Мы же едем всего на две недели, Пегги, — сказал тогда Федров. — И думаю, не помрем, если что-то случится. Попросим в отеле найти нам врача».

Теперь же оказалось, что Пегги помнила не только имя Беренсона, но и адрес. А сам он не помнил даже, как сказать по-французски: «Принесите, пожалуйста, мне стакан воды».

Пегги продолжала строчить. «Если с тобой будут что-то делать, помни: никакого пенициллина. У тебя аллергия. Не забудь им сказать».

— Да, конечно, обязательно. — Сам Федров напрочь забыл, что у него аллергия на пенициллин.

«Позвони О’Коннору из „Трибюн“, — писала дальше Пегги. О’Коннор был другом ее детства и теперь работал в парижском отделении этой газеты. — Попроси, чтоб они не пропускали этого материала. Семья не должна знать».

— Позвоню, — обещал Федров.

Руки ее опустились. Она закрыла глаза. На секунду ему показалось, что она не дышит.

— Дорогая… — низко склонившись над ней, прошептал Федров.

Она открыла глаза, взглянула на него. И снова принялась писать в блокноте: «Ты порезал лоб. Больно?»

Он приложил ладонь ко лбу. Она тут же стала липкой от крови.

— Да нет, ерунда.

«Ну вот, всю свою красоту испортил, — написала она. — Ужасно. Люблю тебя. Просто не хотела уезжать завтра. Маленькая женская хитрость. Люблю тебя. Где же эта чертова „скорая“?»

Наконец машина приехала. Но это оказалась вовсе не «скорая», а маленький полицейский фургончик. В нем сидели четверо полицейских с автоматами. Очевидно, они патрулировали улицы, выискивая подозрительного вида алжирцев и людей из ОАС, которые нападали на полицейские участки и бросали бомбы в видных политических деятелей. Полицейские сложили свои автоматы на пол черного фургона, бережно уложили Пегги на брезентовые носилки и пристроили рядом с автоматами. Один из полицейских помог Федрову забраться в фургон. Теперь Федров сильно хромал, колено пронзала невыносимая боль. Водитель машины, что врезался в их такси, забрался в фургон без всякого принуждения. Это был молодой человек в черной рубашке — все это время в ожидании «скорой» он сидел на капоте своей разбитой машины и курил одну сигарету за другой с задумчивым выражением на лице. Видно, сочинял какую-то историю для страховой компании. Сам он совершенно не пострадал, если не считать пореза на большом пальце. Водитель такси остался на месте аварии, охотно объясняя всем и каждому, что произошло.

Полицейские вовсе не собирались ехать в такую даль, в Нюилли, чтобы доставить пострадавших в американский госпиталь. Вместо этого они повезли их в больницу Некер, где молодой человек в черной рубашке вышел. Но Федров не разрешил полицейским трогать Пегги. Те поворчали немного, но переубедить Федрова так и не смогли, да и вытаскивать раненую женщину силой им тоже не хотелось. И в конце концов поехали в Нюилли, включив фары и лампы внутри фургона — показать вооруженным алжирцам, что выполняют спасательную миссию, а потому просят их не открывать огня.

Проезжая по темным улицам в окружении полицейских, Федров держал жену за руку и глаз не сводил с окровавленного любимого лица, такого пугающе-бледного в свете лампы, привинченной к потолку. И тогда он поклялся: «Если она выкарабкается, никогда больше не буду обижать ее. Никогда».