Ирвин Шоу - Голоса летнего дня

— Мы победили, — ответил Майкл.

— Произошло что-нибудь выдающееся в последнем иннинге?

— Да так, небольшая неразбериха. Пришлось маленько понервничать. — Майкл жадно отпил из бокала, который поставил перед ним Винни. — У них было два человека на базе, и тут вмешался Серрацци… — Майкл снова отпил глоток.

— И что же он сделал? — спросил Федров.

— Врезал изо всей силы! Господи, ну ты же знаешь, как Серрацци может врезать по мячу! — ответил Майкл. — Правда, на сей раз он отбил его прямо Бадди Горовицу, на первую базу, и Бадди пришлось сделать всего два каких-то шага, и готово, игра сделана! Скажи, пап, а ты не против, если я с тобой не поеду, а? Энди Робертс пригласил всех к себе, они собираются сыграть в волейбол. Дорогу домой ты ведь знаешь, верно, папуля?

— Дорогу домой знаю, это правда, — ответил Федров. — И не советую слишком умничать.

Майкл усмехнулся и вскочил с табурета.

— Спасибо за коку! — Он направился было к выходу, резко остановился. — Ты не против, если я закину это барахлишко тебе в багажник? А, пап? — И Майкл взмахнул связанными шнурками шиповками. Прикрепленная к ним на петле, там же болталась перчатка.

— Дай сюда, — сказал Федров.

Майкл подошел и положил шиповки и перчатку на табурет.

— Добрый старый папуля… — протянул он. — Ладно, я побежал. Увидимся вечером, за обедом.

— Ну а чем ты отличился в этом последнем иннинге? — спросил Федров. Команда сына победила, этого было достаточно, чтоб не вдаваться в подробности, но ему хотелось лишние полминуты полюбоваться молодым и таким прекрасным лицом сына.

— Перехватил одну подачу, — небрежно отмахнулся Майкл и снова двинулся к выходу. — Ну и отбросил мяч на вторую базу, ничего особенного. — Внезапно на лице его возникло хитроватое и насмешливое выражение. — Ничего такого зрелищного, в отличие от тебя, — добавил он. Голос звучал по-взрослому холодно.

— Что ты хочешь этим сказать? — недоуменно спросил Федров. Он не понимал.

— Да о том, как ты поймал тот мяч, — ответил Майкл. — Голой рукой. А потом раскланялся в ответ на восторги и аплодисменты. — В голосе его слышалось явное неодобрение.

— Ну и что в этом плохого? — спросил Федров.

— Сам знаешь, — ответил Майкл. — Не мне тебе говорить.

Теперь это были двое взрослых мужчин, примеривающихся друг к другу, прикидывающих, как бы половчей нанести удар.

— Не знаю, — сказал Федров.

— Еще как знаешь! — Стоя у стола, Майкл возвышался над отцом. — Ты просто выпендривался, вот что. И все ребята это поняли.

— Может, и выпендривался, — согласился Федров. — Но что тут плохого?

— Это так бросалось в глаза, — ответил Майкл. — И было совершенно ни к чему. Ни одному парню не понравится, когда его отец выпендривается.

Федров кивнул.

— Понимаю… — протянул он. — Что ж, увидимся позже.

Сын в последний раз окинул его холодным взглядом, словно оценивал ущерб от нанесенного удара, затем круто повернулся и вышел.

Федров тоже развернулся на табурете и уставился на бутылки, выстроившиеся за стойкой бара. Детство сына кончилось. Неизменному бездушному одобрению каждого поступка отца пришел конец. Пришел, возможно, уже давно, а он этого прежде не замечал. Теперь в семье присутствовал критик и соперник, нащупывающий его слабые стороны, примеривающийся, как бы ударить побольнее, пробующий силы, чтоб подчинить, покорить, победить. Оценивающий, насколько крепка любовь отца к нему.

«Впрочем, ничего удивительного в том нет, — подумал Федров. — И я проделывал то же самое со своим отцом».

Он вспомнил, как ненавидел семейные праздники, когда Израиль, пропустив каких-то два стаканчика, становился чрезмерно весел, неуклюже кружился в вальсе с какими-то девчонками и толстыми кузинами. Венцом всего этого представления была русская пляска под названием «Казачок». Это был довольно трудный и эффектный номер, во время которого танцор, скрестив руки на груди и присев на корточки, выбрасывал ноги в разные стороны в бешено-быстром ритме, а столпившиеся вокруг зрители глазели, орали и дружно хлопали в ладоши. Лицо у отца становилось красным, и плясал он, как казалось Бенджамину, страшно долго, улыбаясь и потея, целиком отдавшись на несколько минут здесь, в Америке, всему тому молодому и русскому, что жило в его душе. Тому, что так и не поддалось унылым ограничениям, принятым, но не до конца понятым в тяжелом на ногу англосаксонском обществе.

Однажды, когда отец плясал, а вокруг стояли, кричали и хлопали человек тридцать гостей, Бенджамин демонстративно вышел из комнаты. От внимания Софи Федровой не укрылось неодобрительное выражение, промелькнувшее на лице сына. И она вышла следом за ним. Бенджамину было всего одиннадцать.