Ирвин Шоу - Голоса летнего дня

Стоя у двери в гостиную и не замеченный до сих пор взрослыми, Бенджамин всем сердцем ощущал, что отец прав. И если бы мог, он с радостью бы вышвырнул дядю Джорджа из дома своими руками.

— Евреи, евреи… — пробормотал Джордж. Голос у него был грубый, зычный, под стать внешности, этому разбитому носу, большим натруженным рукам. Кем он только не перебывал — и поденщиком, и докером, а последнее время работал водителем грузовика в фирме по доставке мебели. — Неужто ни на секунду не можешь забыть о своих евреях?

— Забыть?! — воскликнул Израиль. — Это ты забыл! А я… я помню. Там, в России, русские ходили по деревням и говорили: «Так, забираем этого жидка!» Они вырывали шестнадцатилетнего мальчика из рук матери и отправляли служить в царскую армию на целых двадцать пять лет!.. Деградация, брань, побои, Сибирь на всю жизнь, вот что ждало этого мальчика. Смерть!

— Так царской армии у них давно нет, — заметил Джордж. — И правительство вполне приличное.

— Приличное?! — взвизгнул Израиль. — Ха-ха-ха! Да оно еще хуже, чем было тогда! Нечего мне голову дурить. Уж я-то их хорошо знаю, этих русских.

— Израиль, умоляю, — сказала мать Бенджамина.

Израиль, презрев ее мольбу, подошел к Джорджу. Тот возвышался над ним, точно гора.

— А если сегодня на митинге легионеров они меня спросят: «А как насчет твоего еврейского зять-ка из Бостона, который успел отсидеть в тюрьме?» Что прикажешь им говорить, а?..

— Можешь сказать, что я не еврей, — ответил Джордж. — Я американец. Я родился в Цинциннати!

— Почему бы нам не присесть и не выпить по чашечке чая? — робко спросила мать Бенджамина. — К чему так заводиться?

— Цинциннати, как же! — усмехнулся Израиль. — Нет, это просто смехотворно! Все, что они помнят и знают о тебе, это только то, что ты еврей! Убирайся! Берта, выведи этого недоноска из моего дома!

— Идем, Берта, — сказал Джордж Даже Бенджамин уловил в его голосе усталость и печаль. — Здесь нам не помогут. Нечего ждать, никакой надежды! — Он обернулся к Израилю: — Ты еще пожалеешь об этом! Как знать, что нас ждет впереди. Возможно, ты еще вспомнишь этот день и скажешь себе: «А этот лентяй и недоносок Джордж за дело получил тогда от полицейских дубинкой по башке. Возможно, и мне следовало бы оплакать тех двух итальянцев…»

Джордж и Берта заметили стоявшего у лестницы внизу Бенджамина, но не сказали ему ни слова. В последний раз он видел их выходящими из дома отца.

Израиль Федров, которому в ту пору было всего шесть, проделал долгий путь из Киева через Гамбург, затем выдержал положенный карантинный срок на острове Эллис [25] Остров близ Нью-Йорка, в 1892–1943 гг. — главный центр по приему иммигрантов в США, до 1954 г. был карантинным лагерем. В общей сложности через него прошло около 20 млн человек. и наконец стал полноправным американцем в трущобах Нью-Йорка, что занимали тогда весь Ист-Ривер. Здесь он играл в бейсбол набитыми тряпками мячами и самодельными битами, без всяких там перчаток На протяжении нескольких лет, с 1895 по 1910 год, Израиль Федров превращался в настоящего американца, ловя подачи голыми руками. Израиль Федров был американцем с руками настоящего старого кэтчера, потерял в этих играх три пальца, но даже в возрасте сорока пяти лет мог запросто обставить любого питчера и обойти бойкого молодого раннера, спешившего добежать до базы первым.

Именно он, Израиль Федров, провожал в 1942 году своего сына на вокзал «Пенсильвания-стейшн» и все время порывался понести рюкзак Бенджамина. Короткий однодневный отпуск кончился, его часть отправляли в Ньюпорт, а далее — на войну. Луис уже был за морем, служил в авиационном отряде. Бенджамин не позволял отцу нести рюкзак.

— Я ведь еще не старик какой-нибудь, — ворчал Израиль, но на сына впечатления это не производило. — Я сам, — уже громче сказал он, проходя сквозь толпу военных в форме, — сам уезжал из Хобокена на войну в девятьсот семнадцатом.

После Перл-Харбора ни у кого не возникала мысль о том, что сыновья Федровы уклоняются от военной службы. Ибо Израиль Федров смотрел на эти вещи просто: если идет война и ты молод, ты обязан сражаться на этой войне. Стоя в сером рассеянном свете под вокзальными сводами, они вслушивались в гул голосов, в котором были различимы прощальные возгласы. Но Израилю вспоминались совсем другие звуки. Сам он отправлялся на войну под барабанный бой. Бенджамин помнил эту легенду, она стала неотъемлемой частью истории его семьи. Тот самый случай, когда отец взъярился на собственного брата, Сэмюэля, пианиста, готового нанести себе физическое увечье, лишь бы избежать призыва. Вспоминая рассказы о той сцене, состоявшейся, когда сам он был лишь младенцем, Бенджамин всякий раз улыбался. Улыбнулся он даже сейчас, в тот момент, когда до расставания с отцом оставалось каких-то шестьдесят секунд. А расставались они на годы, возможно, даже — навсегда.